Ночное кино

Меня свело судорогой ужаса. У этого ужаса имелись морда и лапы – исполинская тварь, покрытая черной резиной, с костистым хребтом. Ужас сидел подле меня, ждал, когда я оставлю надежду, предвкушал, как будет мною пировать. Я заметался, заколотил ногами, застучал головой, во всю глотку призывая на помощь – кого-нибудь, хоть кого, – но поскольку ответа не последовало, а в мозгу опять пронзительно зазвенело, будто в черепе праздно рикошетила пуля, которой не хватало сил выбраться наружу, я распластался, хрипя, в своем шестиугольном гробу.

Я зажмурился – пусть страх захлестнет меня. Я омоюсь им, приму его, изопью до дна, он накроет меня с головой, лишится силы потрясать и пугать – и тогда я смогу подумать.

Перед глазами просеивались картинки. Явилась Сэм – играет в классики на шахматном полу. Показался «Гребень» – темная громада вырастает над заросшим холмом. Затем я увидел себя – я в пальто бегу через мост, меня перехватывают и заслоняют силуэты, сотканные из черного тумана.

Итак, они бросили меня здесь – это мой ублиетт. Почему я не помню? Воспоминания – в них вломились, их вырезали, подправили: от недавнего моего прошлого ничего не осталось – вообще ничего.

Однако, если нашелся ход внутрь, найдется и выход наружу.

Я открыл глаза и заметил, что, отчаянно мечась, ненароком сшиб мотылька. Он сбежал в угол и снова, трепеща крылышками, карабкался по стене.

Стараясь его не раздавить, я умудрился вновь натянуть ботинок и закрутился на спине, как минутная стрелка в часах. Поворачиваясь на фут, я обеими ногами пинал стенку. Так оно и шло, и стук звучал глухо, и меня затопляло отчаяние, и было оно глубоко, словно плескалось по локтям и ступням.

Услышав треск на пятой стенке, я ударил снова. Дерево разломилось ровно пополам, расщепилось и выпало. С колотящимся сердцем я поглядел себе в ноги.

На меня взирала серая прямоугольная дыра.

Я перевернулся, высунул туда голову, и моя эйфория мигом захлебнулась в новом приступе ужаса.

Двигаться было некуда – в двух футах воздвиглась другая деревянная стена.

Похоже, еще один гроб.

Я выполз. Света и пространства стало чуть больше, но почти все место занимал мой прежний гроб в самом центре. Сесть тоже не удавалось – потолок лишь чуточку выше. Я на животе пополз вдоль периметра, а миновав дыру, убедился, что моя догадка верна: я попал в другую шестиугольную коробку.

Да что за ерунда? Матрешечный ад сплошных гробов, один в другом, и так до бесконечности? Или игры разума, срисованные с гравюры Эшера? Или сцена из фильма Кордовы? Я попытался припомнить, но ни в одном его фильме подобной сцены не видел.

Я выбрался из первого гроба – значит, выберусь и из второго. Упираясь спиной в первый шестиугольник, я принялся пинать по очереди каждую стенку, по кругу.

Так я обогнул свою клетку раз, дважды, трижды. Ни одна стенка не подалась.

В слабом свете я оглядел первый гроб – полированное дерево, черные боковые панели. Зрелище пробудило к жизни воспоминание, погруженное на дно затопленных подвалов в голове.

И до меня дошло, где я это уже видел.

Мысль сотрясла меня до основания, и я полетел сквозь хрупкую реальность, за которую так безнадежно цеплялся, – я рухнул навзничь и завертелся в холодном черном космосе.

– Вот оно, – говорил Бекман. – Шкатулка – таинственный порог, отделяющий реальность от вымысла. Чья она? Райнхарта? Тислтона? А может, твоя? Все мы поголовно храним свои шкатулки – темные покои, где под замком прячется то, что копьем пронзило нам сердце. Там скрывается ответ на вопрос «зачем?» – то, к чему стремишься, во имя чего ранишь все вокруг. И если ее открыть, наступит ли свобода? Нет. Ибо неприступная тюрьма с неуязвимым замком – твоя собственная голова.

В эту самую минуту ровно такая же шкатулка стоит на кофейном столике у Бекмана в гостиной, подле кипы поблекших газет и подноса с чаем. Знаменитая запертая шкатулка убийцы из «Подожди меня здесь», его драгоценное имущество, где хранится то, что уничтожило его в детстве, – шкатулка, которую никогда не открывали. Бекман застукал меня, когда я пытался взломать замок. А всего несколько недель назад, зайдя к нему в гости, я держал эту шкатулку в руках, тряс, слушал загадочные стуки и недоумевал, что же там такое.

А там был я. Это грохотали мои кости. Я хотел заглянуть внутрь – и теперь я заперт внутри.

Я невольно ахнул – какая ирония. В глазах набухли слезы, потекли по щекам. Сколь непостижимо жестокий финал – такую кару мог сочинить один Кордова. Этот человек внушал мне, что к некоторым тайнам лучше не прикасаться, что разгадка их – и есть неведомое. Вскрывая их, взламывая, являя содержимое свету дня, ты себя убиваешь.