Ночное кино

– Если я соглашаюсь на эту работу, тебе запрещается меня допрашивать. Ты расследуешь не меня. – В пакет отправились смятые комом узенькие шорты в золотых блестках. – Это пока мы не выясним про Сандру. А потом я своими делами займусь.

– Договорились.

Я нагнулся над клеткой. Внутри сидел синий длиннохвостый попугай, живой, но такой неподвижный и линялый, что смахивал на чучело. Перед ним на газете валялись игрушки – разноцветные мячики, перья и колокольчики, длинное зеркальце, – но на интерес к ним у птицы явно не было сил.

– А этот пацан кто таков? – спросил я.

– Септим, – пояснила Нора. – Семейная реликвия. – Она подошла, улыбнулась. – Его столько раз передавали по наследству, что никто уже не помнит, откуда он взялся. Бабушка Илай получила его от соседки Джанин, когда та умерла. А Джанин ее завещал Глен, когда сам умер. А Глену он достался от какого-то Цезаря, который умер от диабета. Чей он был до Цезаря, одному богу известно.

– Не птица, а дурное предзнаменование.

– Кое-кто думает, что он обладает магической силой и ему сто лет. Хочешь подержать?

– Нет, спасибо.

Но она уже отпирала клетку. Попугай подпрыгнул и кинулся ей в руку. Нора переложила его мне на ладонь.

Птиц был не жилец. Кажется, страдал катарактой. И легонько трясся, как электрическая зубная щетка. Я уже решил, что попугай в кататонии, но тут он завалил голову набок и уставился на меня древней бусиной мутного желтого глаза.

– Обещай, что никому не скажешь? – тихо попросила Нора, придвинувшись к попугаю лицом.

– О чем?

– Об этом. Не хочу, чтоб меня жалели. – И она пригвоздила меня взглядом.

– Обещаю.

Она удовлетворенно улыбнулась и продолжила паковаться. Собрала все до единого пакетики с солью и перцем, сдобрила ими содержимое сумок.

– Вообще-то, специи у меня дома есть, – заметил я.

Она кивнула – так, будто я напомнил ей не забыть пижаму, – и принялась сдергивать черные чулки и бюстгальтеры, дикие леопардовые и зебровые тряпки с верхних полок, где они сушились, придавленные дрелями и банками с краской.

Девчонка – как детская книжка с картинками, где страница все раскладывается и раскладывается, пока у ребенка глаза на лоб не полезут. Я подозревал, что раскладывается она бесконечно.

Распихав одежду по пакетам, Нора стала отдирать Иисуса и Джуди Гарленд. Иисус расстался со стеной легко. Джуди, разумеется, потребовалось уговаривать. Нора подхватила школьный ежегодник, открыла, аккуратно вложила туда фотографии и пересадила Септима в клетку.

Узрев оливковую плюху, оставленную мне на память, я сообразил, что птица насрала мне на руку.

– Лучше погоди, пока высохнет, а потом стряхни, – посоветовала Нора. – Я готова. Ой. Чуть не забыла.

Она порылась в сумке и протянула мне цветную фотографию. Я думал, она хвастается родственником, но, к своему удивлению, увидел портрет Александры Кордовы.

В меня впились серые глаза, обведенные темными кругами.

– Это когда я сбежала в «Брайарвуде» и получилось неприятно. Я вот за этим бегала. Увидела на стенде у столовой, называлось «Еженедельный пикник». Это же она, да?

La cara de la muerte, сказала горничная из «Уолдорфа». Лик смерти.

Я прекрасно ее понял.

27

Наутро в 5:42 меня разбудил скрип за дверью спальни. Шаги удалились по коридору, заверещали водопроводные трубы, шаги вернулись в спальню Сэм, а затем отбыли вниз, где загремели тарелки и стаканы в кухне, словно там готовились к званому ужину на двадцать пять персон.

Раздумывая, не лишусь ли всех ценностей в доме, когда наконец проснусь, я тем не менее вырубился опять, однако меня вернул к жизни тихий стук в дверь.

– Ага, – буркнул я.

– Ой. Я тебя разбудила?

Дверь со скрипом приоткрылась, наступила тишина. Я со скрипом приоткрыл один глаз. На часах 7:24. Из коридора на меня смотрела Нора.

– Я хотела узнать, когда мы начнем.

– Я сейчас спущусь.

– Круто.

Боженька милостивый.

Шатаясь, я натянул халат и поплелся вниз, где Нора свернулась калачиком на диване в гостиной, наряженная в полосатую черную рубаху а-ля Марсель Марсо[37] и черные легинсы. Она ковыряла скорлупу яйца вкрутую и что-то писала в кожаном блокноте, который я, пережив момент ошеломленного узнавания, опознал как свой. Я нашел его в переплетной мастерской в Неаполе. Его целый год дрожащими артритными руками мастерил восьмидесятилетний итальянец по имени Либераторе. Блокнот был последний в своем роде, поскольку Либераторе умер, а вместо его лавки теперь автосалон «Фиат». Я откладывал блокнот до того дня, когда смогу записать туда что-нибудь дельное и глубокое.

– Ну ты и соня.

Нора бросила писать и улыбнулась мне. Наверху страницы она нацарапала «Дело Александры Кордовы» и теперь покрывала страницу неразборчивыми каракулями.

– Еще восьми нет. Это рано.

– Бабушка Илай сказала бы, что весь день насмарку. Я тебе завтрак приготовила.

Не без трепета я вошел в кухню.

На стойке стояла тарелка с омлетом и тостом. И Нора прибралась. Ни одной грязной тарелки, ни одного стакана в раковине.

Я вернулся в гостиную.

– Не готовь мне. И никакой уборки. У нас с тобой черно-белые, прозрачные рабочие отношения.

– Это же просто омлет.