Ночное зрение

— Эка… Молоко с медом надо… С таких лет — желудок… А детишки-то на Ваню ну ни мозолью не похожи. Он как малек: верченый-крученый, щуплый и этакий белокурый, а варнаки — копчененькие, больше на нее похожи. Ну а деревня сбежалась добро смотреть, а добра-то: два узелка да швейная машина, но сережки в Настасьиных ушах — золотые. Время — май месяц, только Победу отславили. Сижу я единова дома, сбрую чиню, вот примерно, где ты сидишь, тут. Тук-тук — в дверь. «У нас все дома», — говорю… Заходит Ваня весь в медалях, дух, как от парикмахерской, тьфу ты, думаю, индюшья стать! Ну, здравствуй… «Здравствуй, — и сразу на меня: —Ты, я слыхал, из хлеборобского племени будешь?» Я ему: «Говори, зачем пришел?» Он помялся, вроде губы облизал эдак. «Ты бы, — говорит, — Николай Анкундинович, обучил меня крестьянствовать…» Вот тебе раз, а вот на тюрю квас… Как же я тебя научу, героя, если вот с таких лет этому обучаться надо? «Да ты, — говорит, — хоть косой махать научи… Покосы скоро начнутся, в покосы надо ломить да ломить, а я, дескать, горожанин, по специальности взрывник…» — «Чего ж в колхоз понесло?» — «А любовь, — грит, — кормить хорошо надо, тут хозяйство заведу*. А какое, учитель, после войны хозяйство? Налогов боле… «Ну, ладно, — говорю, — сначала мне покосим, состогуем, потом к тебе пойдем. Научишься». Вперед ишо общий покос. По ровному — машины, а на болотах только косарям идти. Там, думаю, язык-то выпялишь, научишься… Вот пора косить… Угодья тогда были возле Губинского ключа. Знаешь? Так тебе откудова знать? Километров за шесть от нас… Ну, приехали, шалаш поставили, дымокуры от комара — дело к вечеру, выпили, а утром до солнышка— давай косить. Гляжу: мордочка у него с кулачок, губы эдак все облизывает. Вжик-вжик литовкой, а она — козырь да ковырь в землю. Но молчит, тянет. Худо-бедно, пошло у него к обеду только, да и то мужиков насмешил, орет: «Мужи-ки-и-и!» — вроде по ноге литовкой чиркнул. Я к нему: чо? «Гнездо-о!» — «Ну гнездо и гнездо, чего блажить?» — «Так в ем же птица», — показывает, встал как статуя. Мы дальше уходим. «Чего она не летит, мужики?» — головушку ей смахнул, перепелке-то, и не заметил, нагнулся, рукой — цап! — да как от себя кинет и руки травой вытирает, фронтовик, корень его изломай…

— Вы сами-то не воевали? — спросил учитель, чтобы отогнать дрему.

— Нет. Биография у меня плоха, и грыжа, кила по-нашему…

— Понял, — учитель глянул на часы.

— Да постой, хоть помидорок вот поешь, варенья… — Старик встал. — Я что сказать-то хочу? Сколько лет меня господь по земле водил, а чтоб мужик так жалел свою милую не видал… На том же покосе: все самокрутки в небо и спать в самый-то жар, а он к Насте в шалаш гомозится. Смеемся: угробишь, Стюра, мужичонку, он себе дорожку к могиле выкосит, ежели от юбки твоей не отлепится… Она: «Не знаю, дескать, что делать?»— «Ты, — говорят, — вот что сделай, Стюра: уйдут они вниз, к озеру, ты запрягай рыжуху — ив деревню. Убеги. И он утешится, и детишки, поди, там со старухой Фролкиной в соплях путаются! Чо она, слепуха, может?» Настя и сделай так.

И что? Ваня пять верст за повозкой бежал, догнал у деревни, завернул.

— Она красивая была?

— Первейшей красоты, — гордо ответил старик, будто не Ивану принадлежала Настенька, а ему. Он раздул ноздри, будто собираясь нюхнуть табаку, весеннего духа молодости, и пояснил виновато: — Чтой-то подступило, — поднял растопыренную волосатую пятерню к левому лацкану пиджака, махнул ей и сказал: — Настя была первейшей красоты женщина… Настя, Стюра-то, когда погибла, мы думали, и Ваню хоронить придется. Не плакал, а чернел как головешка… На глазах.

— А что случилось? — спросил учитель, заволновавшись вдруг.

— Прихожу к нему однова, дружками уж стали, я ему вроде компандера по крестьянству был, он меня, брат ты мой, слушался… Ну, прихожу. Насти нету, а Ваня сидит и глаз с печи не сводит, эдак мне палец к губам: тихо, мол. Смотрю: у него к пальцу суровая нитка привязана одним концом, а другой конец за маятник. Ходики у него над головой. Сидит он и пальцем: туда-сюда, маятник двигает. Оказалось, Настя ушла телка привязать на выгон, а ему наказала через десять минут хлеб из печи достать. Часы сломаны, ну и сообразил Иван: маятник маять. Посмеялись мы этак же, нитку я у него отнял, стали хлеб допекать. И — гроза. Ребятишки с улицы прибежали мокрешеньки, шасть на печку. Гром, молния. Не пойди она тогда на выгон, и по сю пору бы жива была, и дружок мой… — голос Малых опять ушел в глубину горла, — сидел бы сейчас со мной тут вота… Вот и хлеб, вот и взрывник…

— Ее молния?.. — участливо спросил учитель.

— Она… Настя на плече железный штырь несла…

— Который в землю вбивают?

— Но!.. Он и притянул…

Учитель сдержанно вздохнул и сказал:

— Да. Такое бывает…

— Бывает, бывает, — повял старик. Учителю показалось, что старик сожалеет о поведанном ему, чужому человеку, и он решил не быть безучастным:

— А Иван-то что?