Ночной гонец

Даниэль получает деньги за угощение, он вовсе не печалится, что гости уходят, — по правде сказать, он терпеть не может этого сброда. Колченогого одра Ханс не отвязывает, он остается стоять у трактира привязанный к железному кольцу и дремлет, закрыв глаза и задрав заднюю ногу. Угге и палач идут в Кальваму напрямик по тропинке через пастбище. Человек в черном капюшоне говорит, что его потянуло на бабу. С молодой дочкой бердника он уже спал однажды. Когда ему велели посадить ее в колодки за блуд, он взял ее на ночь к себе домой и спал с ней. Ему стало жаль ее — такой молодой да слабенькой не сладко сидеть в колодках. Теперь члены церковной шестерки сжалились над ней и избавили ее по бедности от пени. Пусть себе промышляет блудом, раз ей приходится кормить стариков родителей, лишь бы раздоров не затевала. Не будь ее, родители давно бы померли с голоду. Однако впредь ему не велели самовольно снимать с нее колодки.

Лачуга бердника Габриэля стояла в березовой рощице, на расстоянии мушкетного выстрела от проселочной дороги. Она была похожа на погреб, врытый в небольшой холмик, а передняя стена была сложена из бревен; входная дверь висела на толстых ивовых прутьях.

Палач вошел первым, Угге шел позади, в нескольких шагах от него. Когда дверь отворилась, сухие прутья застонали и заскрипели, будто сетуя на то, что их принудили впустить этих людей.

Стало смеркаться, а в землянку дневной свет проникал лишь через деревянный дымоход в потолке. Вошедшие насилу могли различить обитателей этого жилища. Земляной пол в горнице был твердый и черный, затхлый воздух отдавал кислятиной. В дальнем углу землянки под лоскутным одеялом лежали хворый Габриэль и его слепая жена. Лица их были бледно-желтые, словно побеги травы, придавленные камнями; их едва можно были различить в темноте. Лоскутное одеяло облегало их тщедушные тела.

Дочка бердника сидела возле очага и подбрасывала в огонь под котлом тоненькие полешки. Карин Ярочка была из себя небольшая и тонкая станом. На ней было срамное платье — один рукав красный, другой чёрный. Но в темноте их цвет было не различить. Ханс из Ленховды даже не глянул в ту сторону, где лежали отец с матерью, а направился прямо к дочери, до которой у него было дело.

Угге подошел к берднику и что-то шепнул ему. Габриель узнал его и просиял от радости. Но, увидев черный капюшон другого гостя, он бросил на него робкий и боязливый взгляд:

— Неужто Карин опять забьют в колодки?

— Не бойся, не о колодках речь.

Габриэль подмигнул Угге и показал на лежащую с ним рядом жену. Угге понял. Жена бердника лежала, уставясь неподвижным взглядом в потолок. Ее тощая шея торчала из-под лоскутного одеяла, как торчит из земли белая ветка с ободранной корой. Вокруг нее был мрак. Она с тревогой спросила о чем-то у мужа, но тот успокоил ее:

— Это Угге, наш друг.

— А разве никто больше не заходил? — захныкала она.

— Нету чужих никого.

Угге подтвердил слова Габриэля. Кроме него, сказал он, в горнице чужих нет. Но слепая стояла на своем: она слышала, как по полу ступал еще кто-то, и шаги эти были тяжелые.

Габриэль приподнял голову с подушки; они лежали полдня, чтобы хоть немного набраться сил, на ногах им держаться было невмочь. Муку, которую им принес Угге, они доели, и вот уже несколько дней у них не было во рту ни крошки. Карин, их милая дочка, нашла вчера дохлую ворону, ощипала ее и сварила. От этого мяса их только мутит и в животе боли. Может, им в кровь попал яд дохлой вороны? Что делать, сунешь в котел и ворону, коли нечего есть.

А теперь Карин варила вороньи ноги, чтобы хоть какую-то малость положить в рот нынче вечером.

Заплечный говорил с Карин возле очага. Слепая услышала его голос и сказала:

— Тут есть еще кто-то. Я его слышу.

— Лежи себе! — сказал Габриэль. — Не бойся.

— Почему ты обманул меня, сказал, что тут нет никого?

Видя, что палач толкует с Карин и не смотрит на них, Угге вытащил из-за пазухи увесистый кожаный кошель. Потом он шепнул Габриэлю еле слышно:

— Даниэль продал серебряный кубок Класа Бокка. Вот тебе четвертая часть за то, что ты прятал.

Глаза бердника загорелись.

— Ты даешь мне четвертую часть? — Он зашептал что-то горячо, потом схватил кошель и быстро спрятал его под одеяло. — Господь воздаст тебе, Угге!

Бердник запустил скрюченные пальцы в кошель, набрал пригоршню серебра. Деньги! Да серебряные! Добрые серебряные марки! Его тщедушное тело била дрожь от радости: в доме завелись денежки!

Он вложил кошель в руки слепой, чтобы она тоже пощупала его, и прошептал:

— На-ка, подержи! Мне дали четвертую часть!

Рука слепой ухватила кошель, но глаза ее оставались неподвижными, устремленными вверх. Она не стала перебирать монеты. Вокруг нее был мрак. Когда бердник решил, что она уже вдоволь натешилась деньгами, он взял кошелек назад и спрятал его под одеялом, поближе к сердцу.

— А сегодня нечего спрятать, Угге? — шепнул он.

— Сегодня нет ничего. Я еще приду к тебе.

— Да кто же тот, другой-то? — спросила слепая.

Ханс из Ленховды сидел у очага, беседуя с молодой Карин.

— Ягодка ты моя! — сказал он, обняв ее стан.