Ночной карнавал

— Нет, душенька. Это не гризетка. И не трактирщица. Ты ее никогда не видела. Она каменная… она прекрасна. Я повезу тебя в древний храм, где она стоит, и небо синим плащом окутывает ее. Я был возле нее в жаркий день. Пекло Солнце. Я опустился на колени и поцеловал край ее каменной одежды. Я не думал тогда, что увижу ее живую.

— Ты сумасшедший… ты сумасшедший!.. — смеялась Мадлен. — Перестань кружить меня!.. Голова закружится!..

Это был их второй вальс — в нетопленой зимней комнате, словно переселенной в шумный предновогодний сутолочный Пари из земли Рус. Все кружилось, летело перед их глазами. Они видели только друг друга.

Князь остановился, запыхался. Опустился на диван с Мадлен на руках.

— Я приходил к Ним на утренний кофе, — сказал он тихо. — Аля встречала меня в пеньюаре. Усаживала за стол. Дымился кофейник. Сахар мерцал в вазе мейссенского фарфора. Дети весело улыбались мне. Тебя тогда не было среди них? Нет, ты была. Я помню тебя. Твои золотые волосенки. Вы со Стасей хулиганили. Толкали друг дружку и гостей ногами под столом. Ты любила стаскивать из хлебницы пряники, да?..

— Да, — задумчиво, как во сне, кивнула Мадлен. — А потом я исчезала за кистями скатерти, и Стася со мной вместе. Мы ползали меж ног, обутых в узкие туфли и изысканные башмаки, дергали дам за кружева нижних юбок. Щипали за щиколотки. Подкладывали кнопки под ажурные носочки. Визгу было!.. Народ ахал!.. ноги поджимал… Аля искала нас под столами, приподнимала скатерть… тщетно!.. мы уползали стремительно, упоенно, уже хохотали, заливаясь, тряся косами, в дальнем углу, под пологом в спальне… И косы расплетались… и вились по плечам, спине…

— Да, да, да! — шепотом крикнул он. — И я подходил… садился на корточки… брал твои волосы в руки… играл ими… зарывался в них носом… шутейно изображал киску, терся об тебя: мяу, мяу!.. И ты обрывала с подола своего платьица бантик и играла со мной… и я прыгал, наподобье кота, и урчал… а ты хохотала, хохотала, хохотала!..

— Я потом не могла смеяться… знаешь… очень долго…

— Ты пережила смерть. Людям, пережившим смерть, ничто не страшно, вот только смеяться они научаются с трудом.

Мадлен встала, потянулась. Ее нагое тело вытянулось струной. Она закинула руки за голову; Князю показалось, что над ее головой звездное небо, и она тянется к звездам.

— Хочу пить. Принеси мне питья.

— Я принесу тебе весь мир. Я верну тебе Рус. Нашу Рус. Ты вернешься туда Царицей.

Она вспыхнула.

— Быть может… я рассказывала тебе только сон!

— Хорошо. Сон. Я сам вышел из сна, заплатив кровью за то, что живу. Мне с тех пор не снятся сны.

— С каких?

— Когда меня вывели вместе с другими офицерами на зеленый лед суровой реки и крикнули: «Стреляй во врагов народа! Бей их безжалостно!» Выстрелы грянули. Я понял, что сейчас умру. В меня попали пули. Я упал на лед. Последнее, что помню, — это треск подо мною льда: он был молодой, лед-то, тонкий. Хрустнул под тяжестью наших расстрелянных тел.

Мадлен с нежностью гладила Князя по волосам. Провела пальцам по усам. Пальцы запутались в слегка вьющейся бороде, нашли губы. Князь поцеловал ладонь Мадлен, раз, другой, третий.

— Кто же тебя спас?.. Как же ты… остался жив?..

— Сам не понимаю. Очнулся я в слепой, без окон, избе. Маленькое круглое оконце под крышей. Беленые стены. Мазанка. Снаружи выстрелы. Я лежу на соломе. У моего изголовья — кружка с водой. Рука сломана. Не могу шевелиться: боль безумная. Я поворачиваюсь и достаю до края кружки губами. В четырех беленых стенах не понять — день или ночь. Я валялся в бреду… бормотал молитвы… кричал, звал Царя, Алю, родных… генерала… чуял: на щеке моей кровь, и в голову я ранен тоже, потому и брежу… и вот входит она…

— Кто?..

Голос Мадлен падает до шепота — неслышней крыльев бабочки летит он от ее губ к его губам. Князь долго целует ее. Потом, чуть отстранив, любуясь ею во тьме, исчерченной огненными спиралями, отблесками из приоткрытой дверцы голландки, говорит:

— Та, что спасла меня.

— Тебя спасла женщина?..

— Женщина всегда спасала мужчину. Ты разве об этом не знаешь?..

— Но и губила тоже.

— Одно из двух. Третьего не дано.

— Что она делала с тобой?..

— Все. Она подходила ко мне, ложилась рядом со мной и спасала, спасала меня. Она любила меня, простая женщина. Крестьянка. С полной грудью, с мягкими теплыми руками, с иссиня-черными татарскими волосами, пахнущими молоком и кислым тестом, с горькими, как ягода жимолость, губами. Я не знаю, как ее звали.

— Она все время молчала?..

— Почти. Она приносила мне еду; я ел; после она ложилась рядом, плакала и смеялась и целовала меня. Иногда она рассказывала о себе. Я понял, что не знаю моего народа.

— Но ведь ты сам и есть народ, Князь. Ты разве об этом не знаешь?..

— Да. Ты права. Я тоже народ. Значит, мы слои глубокой воды: теплый, горячий, ледяной, леденистый. Чем ближе к поверхности, тем теплее и яснее. Все просвечено Солнцем. А на глубине… но ведь именно там лежат раковины, в которых — жемчуг…

Мадлен развела ноги.

— Гляди. Гляди, мой Князь, на сокровища земли твоей и моря твоего. Ведь все это отныне твое. Твое и только твое.