Ночной карнавал

Мы выбрались на берег. Гри-Гри бросил нам два махровых полотенца, мы стащили полосатые купальные костюмы — о, смешные панталоны, длинные полосатые штанишки с оборочками — и так, голенькие, торчали, как свечечки, под пылающим глазом морского Солнца и рьяно растирались жесткой махровой тканью, и хохотали, и старались не глядеть друг на друга, и все-таки глядели. Нам так было интересно, из чего мы состоим, как устроены. Аля купала нас в ваннах. Леша ходил с Отцом в баню, парился там березовым веником. Мы смертельно завидовали ему.

— Линка… а что это у тебя… вот… родинки?..

Мой брат показывал мне на пупырышки моих девчоночьих неразвившихся грудок. Они были смешны мне самой.

— Это… — я покраснела. — Это сосцы, из коих у Юноны брызнуло молоко, когда она отняла маленького Юпитера от груди, и молочные брызги разлились по черному ночному небу, и родились звезды. Понятно?..

— Откуда ты это взяла?..

— Тата говорила… по секрету.

Мы растерлись досуха. Тела наши горели красным светом. Одежды не было — она лежала на яхте, в каюте. Мы завернулись в полотенца и побежали, взбивая пятками песок, свистя, хохоча, делая друг другу рожки, пихая друг друга в бок кулаками.

И Аля привстала в шезлонге, дрожа от страха, и крикнула:

— Леша!.. Не наступи на острый камень!.. на стекло!.. В песке так много осколков!..

И замолчала, жалкая, бледная, и губы ее дрожали. И Царь нежно, умоляюще гладил ее по непокрытой, накалившейся на высоком Солнце белокурой голове.

Скорей. Скорей в Пари.

В жестокий Пари, измучивший ее.

Выпивший из нее все силы. Все соки.

Но там любимый.

Она спасла графа — она может жить спокойно?! Все только начинается. Теперь ей надо спасти Князя. А потом она спасет самого главного в этой закулисной пьесе. В этом фарсе. Она спасет барона. Бедного барона, который не подозревает, что на каждый заговор всегда находится еще один заговор; что на всякую тайну находится еще одна, глубочайшая тайна, а на них обеих уже неведомым третьим припасено разоблачение. Разгром. И всяк, задумавший деяние, лелеющий его и приближающий, в конце времен стоит на руинах. И развалины дымятся. И спрашивает человек себя: что я сделал для того, чтобы не разрушать, а рождать?

Барон. Мне жаль тебя. Тебе хуже всех. Убивать людей тяжело. Не приведи Господь. Я тебя вылечу. Я самонадеянна, да! Но я вылечу тебя. Как? Об этом знаю только я. Плывут промысловыми рыбами богатые и бедные времена, уходят косяками далеко в море, глубоко в океан вечной ночи. А я пока что живая Мадлен. Я не потерплю рядом с собой мертвецов. Ни ходячих, ни неподдельных.

Ты что, совсем ума лишилась, Мадленка?!..

Воскресить человека… с мертвою душой?!..

Граф — тот еще живой. Потому так все просто и получилось в Венециа. А тут… болезнь запущенная. Черкасофф расчетлив, как арифмометр. И пунктуален, как машинистка. Ляпнет на странице опечатку — поправит тут же. Он шахматист. Он видит сто позиций на сто ходов вперед. И ей надо обыграть его.

О… игрунья. Шалунья. Циркачки в цирке тоже стоят, держа в дрожащей руке горящий обруч.

И тигр прыгает.

Тигр прыгает в любом случае.

Горит огонь — погаснет — обвалится купол шапито — бросят на арену взрывчатку — завизжит в зале сумасшедшая баба, напугавшись ужаса кучи малы — заплачут дети — засвистит в свисток вольерщик — пожарные направят струю из брандспойтов прямо в усатую рыжую морду — тигр прыгает.

И за те несколько мгновений, когда его хвост мечется влево-вправо, и думает он, прыгать или не прыгать, сомкнуть или не сомкнуть зубы на горле у надоевшей девчонки: «Она, бедняжка, думает, что она моя повелительша, что взмахнет хлыстом — и я у ее ног!.. а на самом-то деле ее хозяин — я… и я прыгну, и она узнает, кто ее хозяин…» — я должна решить, решиться и показать ему, на чьей стороне все-таки последняя Правда.

Рыжий затылок шофера мотается перед Мадлен.

О, лишь бы не заснуть. Как уматывает ее дорога. Как она хочет открыть дверцу машины… вывалиться на придорожный луг, освободившийся от снега… зарыться лицом в гвоздику, в сирень, в эдельвейсы… А Эроп… она, оказывается, красивая… Она и не ожидала… Она думала — Эроп — нагромождение домов и крыш, крыш и домов, как в ее Пари…

— Быстрее, парень!.. Мы что, не можем наддать!

— Я с удовольствием. Только к вечеру ударит морозец. Гололед. Авто заносит. Мы врежемся, мадмуазель, как делать нечего. Мне дороги вы, и я осторожничаю.

— Меня ждут в Пари!

— Поглядеть, так вас везде ждут.

— Не издевайся.

— И не думаю. Просто вы такой человек. Вы никогда не усидите на месте. Из вас никто не сделает клушку. Наседку. Вы вырветесь из любого гнезда. Вы такая… безоглядная. Берегитесь! Вас подстрелят. На лету.

Она улыбнулась. Дорога кренилась широким крылом. Она сидела на спине дороги-птицы, летела в небо с надоевшей земли вместе с ней.

— Пусть. Значит, это моя судьба.

— Жаль, что я не ваш муж, сударыня. Я бы вас отодрал хорошенько.

Он тоже улыбался. Она видела его улыбку в боковое зеркало, веснушки, курносый веселый нос.