Ночной карнавал

Мы взобрались по шаткой лестнице на балкон. Арлекин принес большие витые свечи, расставил их на балконных перилах, воткнув в специальные шипы. Мы глядели сверху на гондольеров, мерно взмахивающих веслами, катящих вдоль по черным, отблескивающим розовым светом каналм ночной Венециа. Всюду горели факелы. Чад висел в ночи, доносился до ноздрей вместе с запахом морской соли, померанцев, поднимающих волну желания женских пряных духов.

— Ешьте, девушки!.. И выпьем!.. Ваше здоровье!.. Коломбина…

Он вызывающе уставился на меня, безымянную.

— Маддалена…

Мы чокнулись, бокалы зазвенели, мы жадно глотали кисло-сладкое красное кьянти, заедали длиннющими спагетти, накручивая их на старинные серебряные вилки. Я не спрашивала, хозяин ли тут Арлекин, гость ли; может, это была его любимая харчевня, а может, тут жили его отец, дед, дядя; а может, его и нас накормили просто так, от души, без денег, в честь карнавала; да и зачем мне было это знать? Вихрь нес меня, кружил. Я забыла о Князе, о графе, о бароне. Об ужасах Пари. О вывернутой наизнанку, как чулок, клоунской своей жизни. Я во все глаза глядела на Арлекина, и он глядел на меня, на Коломбину попеременно, и в его глазах читался одинаковый восторг, вопль счастья: эх и красавицы девчонки, ну, мне и подфартило.

Мы, все трое, знали, что будет потом, после ужина.

Балконная дверь медленно раскрылась, впуская нас в комнату. Там не горели свечи. Там царил мрак. Мы руками нашли тела друг друга, сильные, красивые, молодые, и, дрожа и смеясь, молча раздели; и мы видели руками, пальцами, ладонями, ключицами, ребрами. Кожа у Арлекина была гладкая и горячая. Он водил своим телом по моему телу, прикасаясь, отрывая огонь. Он целовал меня телом. Все телом. Коломбина дышала мне в лицо ароматами вина и духов. Ее губы столкнулись с моими, быстро отпрянули; мелко, подобно дождю, сыпались ее поцелуи на мою грудь. В темноте мы вспыхивали, как ракеты, отправляемые под крики уличных мальчишек в звездную бездну ночи.

Арлекин шепнул:

— Ложись, тут широкая кровать. Она укрыта шкурой барса. Я сам его подстрелил в горах. В Альпах, близ Лаго-Маджоре. Я охотник.

Я опустилась на ложе, не отрывая рук от тонкой талии прерывисто дышащей Коломбины. Ее нетерпеливые губы, задевая за мочки моих ушей, горящие скулы, выступы плеч, благословляя изгибы шеи, то и дело целовали меня. И мое голое тело отвечало на поцелуи, вздрагивая, подаваясь навстречу. Арлекин гладил меня ладонями, умащенными — и когда он успел в темноте?.. — маслом, пахнущим кашмирскими розами. Я стала скользкая, пахучая, розовая. Я раздвинула развилку ног, и невидимая во тьме рука Арлекина обласкала их внутри и снаружи; заскользила вверх по бедру, к ягодице; я почувствовала, как намазанные розовым маслом пальцы Арлекина скользнули в мои увлажненные отверстия и заполнили их, как жесткая слоистая вода заполняет узкогорлый сосуд.

— Ты такая… нежная, маленькая… как девочка…

Я поворачивалась на вертеле танцующих во мне пальцев Арлекина. Трепетала бабочкой. Я была огромная тропическая бабочка с размахом крыльев, как у Ангела, и жаждущий язык мой искал языка и рта душистой резеды, Коломбины. Узкое, длинное, гладкое, изогнутое, деревянное или костяное, отлакированное втиснулось в мою руку, и я сразу сжала кулак.

— Что это?..

— Увеселения Венециа, — мужской или женский шепот раздался у меня над ухом?.. — не бойся, сядь на клык… это древняя кость… а я воткну другой конец талисмана в себя… и ты толкай его в меня… танцуй на мне… так… да… быстрее… сильнее… ты понятливая киска… о да!.. чувствуешь клык, тебя пропарывающий?.. весело тебе?..