Ночной карнавал

Боль. Как тяжело ее снести. Как трудно ее победить. Я пытаюсь встать. Чтобы меня убили, стоящую. Я не хочу лежать. Не хочу, чтобы меня протыкали штыком, пригвождали к заплеванным половицам. Я хочу видеть смерть в лицо. Какая она. Видеть свой последний миг.

И я, сделав страшное усилие, шатаясь, встаю.

Видите меня, люди! Вы, нелюди! Убийцы!

Они видят меня. Они хорошо видят меня. Видят все мои раны. Видят мои глаза, всаженные в них, как две пули. Воткнутые по рукоять, как два копья.

— Мы все равно будем жить!

Я не узнаю свой голос. Это хрип. Кровь клокочет в горле. Мне же прострелили грудь. Воздух хрипит и булькает в раненом легком. Я еще не понимаю, что я умру.

Как понять, что ты умрешь?! Этого человеку понять нельзя. Никто, пока живет, не поймет этого. Никогда.

— А-а! — вопит чернобородый. — Дьяволица!.. Она поднялась!.. Она никак не сдохнет!.. Получи!.. На!..

Он вскидывает руку с револьвером и стреляет в меня — в упор.

Пуля впивается мне под грудь. Христа тоже сюда ткнул копьем римский солдат.

Я не падаю. Я стою изо всех сил.

Я гляжу на чернобородого глазами неба. Глазами народа.

Вы чужие. Это вы чужие здесь. Вы захватчики. Вы убийцы. Иуды. Где ваши сребреники в мешке?! Пересчитывайте их. Тешьте душу. Сдирайте с пронзенных штыками тел Княжон драгоценности Царского Дома. Рассовывайте по карманам. Все равно вам не завладеть величайшей драгоценностью мира.

Она в наших руках. В наших глазах.

В наших бессмертных душах, в муках отлетающих на небеса.

— Девка… ты… — хрипит чернобородый и пятится от меня, как от чумной. — Ты зачем так глядишь… ты что… кто ты… почему ты не падаешь… не кончаешься… мы же в тебя столько пуль всадили… ты…

Он кричит надсадно, приседая, наставляя на меня ходящий ходуном в руке револьвер:

— Кто ты?!

Я не отвечаю. Я не знаю, кто я.

Рядом со мной корчатся в последних судорогах любимые тела. Души любимых мечутся у моего лица, хватаются за меня незримыми руками, целуют губами невидимыми.

Я гляжу на убийцу, и его лицо заливается мертвенной бледностью, покрывается сетью морщин, как старая картина — кракелюрами. Револьвер валится у него из руки. Он хватает руками воздух. Его белые, в черной бороде, губы шепчут ругательства и проклятья.

Он медленно оседает на пол, и я перед тем, как мои глаза застилает тьма, успеваю заметить, как он, прижав обе ладони к лицу, падает навзничь, ударяясь головой о половицу, и недвижно застывает, глядя расширенными глазами вверх, на потолок, на тусклую лампу с горящей кровавой спиралью внутри.

Я бегу. Я бегу по синему снегу.

Я бегу в ночи. Заснеженный парк залит сиянием фейерверка.