Ночной мороз

— Ну, там мы не каждое полено осмотрели.

— Зря. Потому что именно там лежит прекрасное старое пианино Лидии Хаммерсенг, распиленное на щепки — ох, прости, не на щепки, а на лучины.

— Не может быть!

— Пианино просто так не пропадает из дома, где обожают музыку. — У него дыхание перехватывало уже при одном упоминании о «доме, где обожают музыку». Ему следовало выбирать другие выражения, но было поздно. Назад пути не было. — Хаммерсенги никогда не испытывали денежных затруднений, которые могли бы заставить их продать пианино. Я все думал об этом… — продолжал он, запнувшись. Он был похож на бегуна, который взбирается на крутой склон и, тяжело дыша, смотрит в одну точку. — Мне нужно было прояснить все. Нужно было… — он пытался встретиться с ней глазами, но она не отрывала взгляда от плиты, — нужно было съездить туда и выяснить, если угодно. И я обнаружил его в подвале, как я уже сказал, распиленное… А дальше, дальше, я попытался понять почему. Попытался представить себе охватившую его — а это его рук дело — ярость и ненависть, которые довели до этого… Что заставило человека, вечно утверждавшего, что он любит музыку, уничтожить дорогостоящий инструмент, сжечь его, разломать? Знаешь, Анита, это равносильно убийству. Словно там, в мастерской, он убил свою жену, разрубил ее, поломал на куски…

А следующей мыслью, не озвученной, была такая: «Интересно, что он сделал, чтобы убить ее саму? И сколько времени ему на это понадобилось? И зачем?!»

— Ты былтам! — Она наконец нарушила тишину, и в ее голосе звучала смесь возмущения и удивления. — Ты там был и вынюхивал!!

— Я должен был, Анита. — Он пристально смотрел на нее, словно хотел загипнотизировать и заставить понять. Ему хотелось, чтобы она поняла всю серьезность, всю силу, которая заставила его. Но притронуться к ней он побоялся из страха, что его оттолкнут. — Мне не хотелось, поверь мне, но я должен был! — Он заметил, что она собирается возразить, и поэтому продолжил: — Я проезжал мимо, это получилось… почти случайно. Я не сделал ничего плохого. Я только зашел в подвал. Я и прикасался-то лишь к паре досок — это панели от пианино, на которых написано название. Анита, я когда-то сидел за этим инструментом. Лидия Хаммерсенг предлагала мне брать уроки, она сказала, что у меня хороший слух и отличные данные… — Рассказывая, он вспомнил дыхание другого, прекрасного мира, в котором родители вежливо разговаривают с детьми и вместе музицируют в светлых, со вкусом обставленных комнатах. Мира, в котором таким, как он, делать нечего. Мира, который сейчас, спустя много лет, оказался иллюзией, искусно построенной декорацией. Он только не понимал пока, к какой именно пьесе.

— Ну, ты даешь, Юнфинн. — Ее раздражение исчезло, и теперь она казалась потерянной, даже усталой. Должно быть, он, несмотря ни на что, все же достучался до нее. — Никогда бы не подумала, что ты способен на такое.

Он не понял, говорит ли она об игре на пианино или о его проникновении на место преступления, или обо всех его недомолвках. Вообще-то это не имело никакого значения.

— Я и сам не ожидал этого, Анита, — ответил он, — я и сам не ожидал… — Вымотанные, они все еще стояли возле разделочной стойки, словно у них не хватало сил дойти до стола и сесть. — Может, поедим немного салата? — Он отчаянно попытался вернуться к их нормальному состоянию, обрести безопасность в обыденном. Она было подняла миску с салатом, но тут же поставила ее обратно на стойку, будто боялась уронить ее.

— Поедим, пожалуй, — ответила она, не глядя на него. Она смотрела на куриный салат так, словно ни за что не съела бы сейчас ни крошки.

— Я не понимаю, как это касается тебя, — внезапно выдала она, когда, раздевшись, они легли в постель.

За целый вечер они ни словом более не упомянули дело Хаммерсенгов. Открыв первую за неделю бутылку вина, посмотрели кино («Подозреваемые» — она сама выбрала. В плане фильмов ее вкус был определяющим). А он все ждал. Тема его поездки к дому Хаммерсенгов не была исчерпана, они лишь сделали перерыв на несколько часов, на красное вино и детектив. В ее словах был скрытый вопрос. Здесь, в спальне, ее голос звучал мягче. Когда она повернулась к нему под одеялом, тело ее, одетое в просторную футболку (одна из его футболок, она всегда надевала их на ночь), казалось зовущим. Но на ее лице вновь отразилась прежняя неприязнь.

— Не преувеличивай.

— Я просто пытаюсь понять, что же былона самом деле.

— Быть приятелями… друзьями… — начал он, — нелегко. С этим связано очень многое…

— Что, например?

Он замолчал.

— Анита… это нелегко!

— Так объясни же, Юнфинн!

— Ну… в школе Клаусу сложно пришлось.

— Ты хочешь сказать — ему было одиноко?

— Как я уже сказал, он был очень странным.

— Его травили?

— В то время это не называли травлей.

— И ты к этому тоже руку приложил?

Он отметил, что начинает бояться ее способности попадать сразу в яблочко.

— Во всяком случае, я ничего не сделал, чтобы облегчить ему жизнь.

— И дальше что? — Ее испытующий взгляд не отрывался от его лица. Он с трудом выдерживал его.