Ночной обыск

— Я впервые слышу про это… Надо будет напомнить в письме… которое мы напишем.

— Еще одно?

— Не одно… Мы будем писать до тех пор, пока наш голос к нему не прорвется!

— А ты убеждена, что товарищ Сталин любит, чтобы ему напоминали о подобных событиях? Не все ведь жалуют тех, к кому по долгу совести должны бы испытывать благодарность.

— Он, как никто, благороден! И ему можно напомнить… Корректно, разумеется.

— А не кажется ли тебе странным, что Алешу взяли через месяц после Авксентия Борисовича? — Отец и своего заброшенного невесть куда родственника назвал не академиком, как было принято у нас в доме, а по имени-отчеству. — Авксентий Борисович не из героев Гражданской войны! И боль не выносит даже малейшую. Помнишь, как ты ему на даче занозу из пальца вытаскивала? Ну, а если ему не занозу вогнали, а что-нибудь поострее и не в палец, а, допустим, под ногти?

— О чем ты? Такие методы применяли в средневековье!

— Зачем столь дальние экскурсы? И сейчас применяют. Вот, к примеру, в гестапо.

— Но у нас не гестапо!

Отец промолчал.

— Авксентий Борисович, комкор, отец Нади с пятого этажа… — проговорила мама.

— Долго перечислять! — перебил ее отец. — В этих арестах даже логики никакой…

— Почему? Я разгадала их нелогичную логику. Все же я теоретик!

— Любопытно послушать.

— Кто-то хочет создать, как я уже не раз говорила, атмосферу страха. Но не какого-нибудь обычного, маленького… а сатанинского! Тут как раз и нужна непредсказуемость, нелогичность репрессий. Пойми, если они логичны, то не так устрашающи, их можно избегнуть: не буду делать ничего предосудительного — меня не тронут! А нелогичные действуют как бы вслепую, и от них не гарантирован, стало быть, ни один человек. Ни один!

— Жутковато… Но, думаю, ты права.

— Обличать «варфоломеевские ночи» я не боюсь!

— Ты, к несчастью, вообще ничего не боишься.

— Ему надо обо всем сообщить. И как-то так передавать письма, чтобы прямо… из рук в руки.

— Танюшу пожалей…

Отец долго молчал, прохаживался по комнате, потом вновь присел на кровать и склонился прямо над подушкой, над маминой головой. И я уже не слышала его голоса. Чуть в соседнюю, родительскую комнату не ввалилась, так налегла на дверь. Но разобрать ничего не смогла. Голос отца шуршал осторожно. Как шины его длинного вместительного автомобиля в нашем ночном дворе.

А потом мама заплакала. И это я услышала сразу. Никогда за все свои одиннадцать с половиной лет я не видела слез на ее лице. И свои-то обдуманные рыдания я чаще всего адресовала отцу: на него они действовали. Мама отвергала такой «способ доказательств». И вдруг сама… Она обхватила бритую голову отца и стала исступленно твердить:

— Не отпущу… Не отпущу… Не отпущу…

— Тише. Танюшу пожалей, — попросил отец. И снова зашептал что-то маме в ухо. Но это не было успокоением, потому что она стала захлебываться плачем, как захлебываются лишь малолетние и как даже я давно не захлебывалась.

— Не отпущу!

— Прошу, умоляю тебя: потише.

— Из-за этого, значит, ты и вышагивал по квартире? Я думала, что ты сходишь с ума из-за Пашиного и Алешиного несчастий. А ты, оказывается, сходил с ума от…

— Ты права, — перебил отец, чтобы она не смогла договорить свою правду.

— Что ты придумал?!

Мамин крик был особенно жутким, потому что прозвучал в ночной тишине.

— Я ничего не придумал. Так придумала жизнь.

— Тогда я… ненавижу тебя. Не жизнь, а тебя! Презираю…

Мама это прошептала. Но мне показалось, что тоже выкрикнула. И даже громче того, что действительно было криком.

Мама слыла общепризнанной красавицей, а у отца даже волоска на голове нельзя было отыскать. Но он ее не ревновал, а она его ревновала. Страдания без слез бывают особенно заметны. Мамино лицо искажалось мукой, когда она уверяла отца, что он в театре или в гостях на кого-то не так посмотрел.

— Откуда ты взяла? Я смотрел на тебя.

— Наберись мужества и сознайся, что меня ты вообще не замечал. А от нее не отрывал глаз. У тебя такие глазищи, что их не спрячешь…

— Да не смотрел я!

— Смотрел!

Едва я успела накануне подумать, что было бы счастьем, если б вернулись такие вот мамины переживания… как они и вернулись.

— Не отпущу… — заклинала она. — Не отпущу!

Куда? Или к кому? К «кому» было тогда менее угрожающим, чем «куда».

В дни бедствий дети взрослеют быстрей… И чем невообразимее беды, тем раньше настигает их взрослость: нарушение законов общечеловеческих вызывает и нарушение физиологических правил. Когда ныне ликуют по поводу акселерации, я недоумеваю: «Чему, собственно, радоваться? Тому, что от детей до срока уходит детство?»

Атмосфера, в которую опрокинул наш дом тот год, как-то сразу, с жестокой, не желающей ни с чем считаться стремительностью сделала меня взрослой.

«Наверное, мама опять мнительно приревновала отца… и воображает, что он к кому-то собирается уходить» — так примерно я размышляла.