Ночной пасьянс

Настя шутит с вами, жалеет. Подкармливает густой приторной патокой. Когда дает кусок брынзы, когда напечет лепешек из отрубей. Столуетесь вы в колхозе. Отвар из бараньих костей, в котором несколько тугих клецек — одна другую догоняет, — зеленый чай три раза в день с куском хлеба из ржаной муки с какой-то примесью, отчего этот хлеб, как мокрая глина, и опять же патока вместо сахара. Живете вы рядом с сыроварней. За развалившимся дувалом сарай, где под мешковиной хранится сено. Накрываетесь тем, чем снарядили дома.

С некоторых пор Настя начинает баловать вас: то сварит баранью ногу с домашней лапшой, то налепит вареников с картошкой, заправит их курдючным жиром, то нажарит на конопляном масле картошки с луком. Долго не понимаете, с чего пошла такая житуха. Но однажды ночью просыпаешься от шуршания сена и тихих голосов у дверей. Вглядываешься и узнаешь: Юрка и Настя. Они выходят. Возвращается Юрка на рассвете. Так и пошло — ночь за ночью. На узких губах Юрки какая-то новая ухмылочка, под глазами синяки, уже в открытую смолит самосад. Настя подает ему тарелку, в которой всегда погуще, кусок побольше. Миня Щерба ропщет. И тогда Юрка говорит:

— Заткнись!

— Это почему же? — бычится Миня.

— Заткнись, говорю, сипильдявка, иначе в лоб получишь. Где твой отец? Чего молчишь? Думаешь, не знаем? Он враг народа! Жри, что дают и скажи спасибо. Так? — оборачивается он к тебе.

— Сын за отца не отвечает, — говоришь ты. — Так товарищ Сталин сказал. — Ты опускаешь глаза в тарелку. Входит Настя. Юрка умолкает.

Ты-то уже догадался, в чем дело, с чего пошел такой разносол. Почему-то стыдно за Настю. И рад бы отказаться от еды за такой ее привкус, но голод не тетка.

— Запомни, — однажды говорит тебе Юрка, — за спиной надо всегда иметь дружка. Во-первых. Во-вторых, кто сверху — тот хозяин.

И в этой фразе ты улавливаешь два смысла…

А потом происходит ЧП: исчезают три совхозных индюшки, по тем голодным временам большая ценность. К тому же принадлежат они ферме, где откармливается птица для столовой Совнаркома республики. Остатки — перья и кишки — находят в старой силосной яме. Подозрение падает на вас школьников. Прибывает комиссия, входит в нее и директор школы, тоже эвакуированный, пожилой туберкулезный человек, у которого, как говорит твоя мама, «одно легкое съела каверна». Юрка знает, что твоя мама дружит с директорской женой, бывают друг у друга. «Слушай, Голенок, — шепчет Юрка, — ты скажи чахоточному, что я ни при чем, этих чертовых индюшек не трогал». — «А тебя никто и не обвиняет, — пожимаешь плечами. — Чего ты суетишься?» — «На всякий случай скажи. Я в долгу не останусь…» Тогда-то и приходит, как ощущение, мысль, что бессовестный человек знает свою истинную суть и в определенные моменты жизни она его пугает и заставляет осторожничать, упреждать возможные неприятности. Как говорит ваш школьный военрук, «главное — нанести упреждающий выстрел». Правда, говорится это по другому, военному поводу. Мысль эта возникает такой, какой и могла возникнуть по конкретному поводу у семнадцатилетнего паренька, только с годами она обретает более широкий смысл…

Через неделю за вами неожиданно присылают полуторку из Ката-Ташлыка. Кажется, военкоматскую. Вы весело впрыгиваете в кузов. Внизу у колеса Настя. Ветер дергает на ней грязный халат, поверх которого телогрейка. Ладонями Настя придерживает волосы, часто помаргивает, пытаясь поймать взгляд Юрки. Но он деловито сволакивает солому к кабине, устраивает себе уютное место…

Тебе кажется, что вскоре все эти люди исчезнут из твоей жизни, как пучок соломы из кузова вашей несущейся полуторки, унесенный осенним ветром в неоглядное мокрое поле.

Но никому не дано знать до самого смертного часа, кого суждено вспомнить и по какому поводу, а кого и встретить на спиральном жизненном пути…

Из послевоенной Европы по слабым железнодорожным колеям ползут один за другим к границам Отечества эшелоны демобилизованных. В крупных, не очень пострадавших от войны городах уже по эту сторону границы, из этих эшелонов оседает немало народу, соблазненного возможностью обрести жилье, красотой и благоустройством домов и улиц, напоминавших те места в Восточной Европе, где недавно довелось побывать. Так ты и Юрка Кухарь оказываетесь в Подгорске, а через полгода из Праги сюда закатывается и Миня Щерба…

Все нехорошее, что вы испытывали прежде друг к другу вроде забыто, утонуло в эйфории победных дней и недель. Оно всплывет позже.

Ты поступаешь на юридический, Юрка тоже. Миню из-за отца не принимают. Он пишет запальчивое письмо Ворошилову. И, как ни странно, ответ приходит положительный. В сентябре 1946 года в гимнастерках и сапогах вы переступаете порог университета. Старостой группы выбирают Миню.

9

— Ну и дела! — хохотал в телефонную трубку Кухарь, выслушав Сергея Ильича. — Я же не знал. Неужели ты подумал, что я мог забрать у тебя рабочих?! Сегодня же дам команду, чтоб завтра с утра их вернули. Если нужно что-нибудь для ремонта, может импортная сантехника, ты скажи, я помогу.

— Спасибо, у меня все есть, — суховато ответил Сергей Ильич.