Ночной пасьянс

Красный свет, горевший в фотолаборатории, лежал на лобастом лице Олега. Пинцетом он шевелил контрольные снимки в ванночках, перекладывал из одной в другую. Прищепленные к натянутой капроновой леске, сушились несколько рулончиков проявленной пленки. В маленькой комнате было душно, едко от испарений химикатов. Но Олег к этому привык. Работы поднабралось. Одну из них — печатание обыкновенных снимков, — он делал с тем равнодушием и спокойствием профессионала, с такой заученной механической последовательностью, когда можно, зная заранее результат, одновременно и разговаривать с кем-нибудь. Другую же работу — проявление и печатание фотокопий текстов, — он не любил. Тут надо все время следить: сперва, чтоб не загубить, проявляя, пленки, затем, печатая, выбрать нужную контрастность. Все это он знал, умел, но всегда почему-то был взвинчен, раздражителен, и в душе поносил тех, кому взбрело в голову сохранять на фотобумаге какие-то допотопные записи, к которым, как он полагал, никто никогда не прикоснется. Но иногда, закончив, разглядывая отпечатанные и высушенные фотокопии, он любовался своим мастерством и, как бы проверяя качество, не щурясь, не напрягая зрения, прочитывал тот или иной документ, с удивлением узнавая из него какую-нибудь забавную подробность.

Сегодня, как и всегда, он закончил сперва печатание фотокопий. Сначала служебных — архивных, а затем — «левых», они давали приработок, хоть и небольшой, но он не отказывался и, приступая, проверял: запер ли дверь на крючок и включил ли наружное табло, освещавшее надпись: «Не входить!..» Нынче эта предосторожность нужна была особенно, тем более, что заметил плохое настроение директрисы. Она могла вломиться, потребовать, чтоб впустил в любую минуту — любила в дурном расположении духа совершать контрольные обходы всех отделов: кто чем занят.

Поэтому все, что не должно попасться ей на глаза, он убрал в ящик стола.

Была последняя неделя июля, пора, когда Олег, как он выражался, «заготавливал корма на зиму» — подоспело много «левых» заказов: памятные альбомы выпускников школ, пусть через двадцать лет полистают, умилятся, какими юными, чистыми, пышноволосыми были и поразмыслят, какими стали. «Десятый „А“, средняя школа № 14». Вот девочка с челочкой, милашка, ничего не скажешь, святые глазки, мама будет пускать слезу, созерцать фото, думая о будущем чада, восхищаясь чистотой глаз, не зная, что ее дочку уже тискают в подъезде… Действительно, а какой она станет лет через двадцать? Прядильщица, мать-одиночка или главврач, близорукая толстуха, как та задерганная главврачиха из районной поликлиники?.. У нее вечно перекошены чулки… А этот юнец, нос пуговкой? Кем он будет через двадцать лет?

Тридцать человек, девушки и ребята, надежды, фантазии. Но у всех все хорошо не бывает. Вот в чем дело…

Тут ему позвонили по внутреннему телефону. Он узнал голос Романца:

— Олег, тебя по городскому спрашивает какая-то дама. Выйдешь, или сказать, что тебя нет?

— Пусть подождет, сейчас выйду.

Он внимательно осмотрел рабочий стол, не оставил ли чего ненужного для чужих глаз и вышел, запер деверь на два оборота, ключ сунул в карман.

Его лаборатория и комната Романца находились рядом, вошел Олег без стука. У Романца сидела какая-то девица с блокнотиком на коленях. Тот что-то объяснял ей, она кивала и записывала.

Трубка лежала на столе.

— Слушаю, — сказал Олег.

— Это Маруся, с кладбища, — отозвался издалека голос.

Олег поморщился. Звонившая работала смотрительницей на кладбище, как раз на том участке, где похоронен был отец Олега. Он платил ей пятерку в месяц за то, чтоб приглядывала за могилой. Сейчас он задолжал четвертной.

— Я понял, тетя Маруся. К середине августа рассчитаюсь полностью и наперед дам, — старался он говорить потише и без подробностей, косясь на Романца, беседовавшего с девицей. — Да-да, разбогатею… Я понял… Вы уж извините. До свидания, — заторопился закончить, зная словоохотливость собеседницы. С покойниками на кладбище здорово не разговоришься…

Он пошел к себе. Этот звонок невольно вернул его к не давним мыслям об умершем несколько лет назад отце. И с какой-то злой веселостью Олег мысленно произнес: «Ничего, батя! Все идет путем. Скоро я им всем морды дерьмом намажу!..»

Застенчивая, все время красневшая дипломница из Института культуры, приоткрыв розовый ротик, внимала Романцу — руководителю дипломной работы, стараясь успеть записать в блокнот все, что он изрекал. А Романец втолковывал ей какие-то элементарные понятия, дивясь ее туповатости и наивности.

— Я же точно обозначил вам хронологические пределы, — говорил он, зачем же вы лезете в другие? По ним и материалов нет.

— А у вас, в архиве? — спрашивала девушка.

— Они в спецхране, вас туда не пустят.

— А если я через папу попробую?

— Это тот случай, когда папа не поможет. На тех документах — «табу».

— Почему?

— Они… как бы вам сказать… не вписываются.

— Во что?

— В концепцию, в концепцию, Шурочка!

— Почему?