Ночной пассажир

Диктор стал подробно рассказывать о политической деятельности Си Шаруфа, члена сената от Константины, ветерана войны 1914–1918 годов, офицера ордена Почетного легиона, достойного гражданина, посвятившего свою жизнь укреплению франко-мусульманской дружбы.

Эти драматические сообщения из Парижа вызвали в маленьком монбарском ресторанчике, в далеком департаменте Кот-д’Ор напряженную тишину. Он сидел спиной к залу, но я-то видел, как взоры снова устремились в нашу сторону, уставились в его чуть склоненный затылок, покрытый густыми черными волосами. Заметив, что он потянулся за сигаретой все из той же пачки «Бастос», я предложил ему свою зажигалку, и он, прикуривая, наклонился над столом. Я внимательно посмотрел на него: от пламени зажигалки в его черных зрачках заиграли две блестящие искорки, но лицо было невозмутимо, бесстрастно. Ни малейшей дрожи — ни в пальцах, ни в уголках губ.

— Благодарю, — коротко произнес он, выпустив струйку дыма.

Я тоже закурил.

Хозяйка подошла к радиоприемнику и повернула ручку, желая, очевидно, усилить впечатление от услышанного или, может быть, считая, что и так уже достаточно пищи для разговоров на целый вечер.

— Ну не безобразие ли это все-таки? — произнесла она, пожав плечами и ни на кого не глядя, но явно адресуясь к нам.

Она продолжала вертеть ручку приемника, пока не поймала наконец голос известного певца, исполнявшего сентиментальный романс. Все в зале разделяли ее волнение, и можно было услышать, как посетители громко высказывали свои соображения по поводу событий в Париже: «…Пусть палят друг в друга у себя, нечего им приезжать для этого к нам…», «…еще один убит, а что это даст, не понимаю…», «…страдают от этого невинные люди, именно они и оказываются в больнице…». Все единодушно, безоговорочно порицали «террористов», и кое-кто довольно недвусмысленно имел при этом в виду нас. Снова упомянули имя Бен-Белла: «Попадись они мне, я бы всех этих Бен-Белла и ему подобных…»

Он делал вид, что ничего не слышит. Словно царившая вокруг нас атмосфера враждебности не имела к нему никакого отношения. А мне и в самом деле было не по себе. Я уже не решался поднять глаза, беспокойно ерзал на стуле, машинально поглаживая волосы, как всегда в минуты сильного волнения. Дальнейшее пребывание здесь становилось мучительным и, как мне казалось, даже опасным. Ничего не говоря моему спутнику, я попросил у хозяина счет.

Ресторатор вынул из ящика книжку с отрывными листками, что-то подсчитал и, ни слова не говоря, положил бумажку на наш столик. Мой спутник хотел непременно уплатить половину, я запротестовал и сказал:

— Бросьте, вы же студент.

Я умышленно говорил громко, мне хотелось, чтоб все кругом услышали слово «студент». Но у него оно почему-то вызвало улыбку.

Хозяин принес сдачу, пробурчав пренебрежительное «Спасибо». Не справился о том, пришлась ли нам по вкусу говядина с морковью, ни словом не обмолвился больше о прохладе летних ночей. Мы поднялись со своих мест, мой пассажир взял сумку, и нам снова пришлось пройти, следуя друг за другом, через весь зал, нарушая своими шагами наступившую в нем тишину. Уже у выхода я повернул голову и отчетливо произнес:

— До свиданья!

Ни звука в ответ. Мы вышли на улицу.

Вынужден упомянуть еще об одной небольшой детали, хоть это и может показаться неуместным, но прольет свет на мое собственное душевное состояние в тот момент.

Мне тоже понадобилось на минуту отлучиться. Однако атмосфера в ресторане неожиданно настолько накалилась, что я посчитал рискованным оставлять моего спутника в одиночестве среди столь враждебно настроенной публики. Я имею в виду не физический риск: просто у меня было такое впечатление — пусть даже ошибочное, — что уже одним своим присутствием я ограждаю его от возможных грубых выпадов. И уж во всяком случае следует отметить, что я сознательно взял на себя роль покровителя человека, совершенно мне незнакомого и, как уже было сказано, внушавшего мне самому лишь относительное доверие.

Вот почему, когда мы подошли к машине, которую я оставил неподалеку от гостиницы, в хвосте стоявших там грузовиков, мне пришлось помочиться в траву у обочины дороги.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Мы снова в пути. Мощно и равномерно гудит мотор. Как только я сел на свое место, положил руки на руль и увидел циферблаты приборов, ко мне вернулась моя обычная уверенность. Моя трубка наполняла машину густым медовым ароматом. Мы были почти одни на дороге, терявшейся в ночной дали.

Дружеская беседа за столом взломала ледяной барьер между нами. Машина шла на хорошей скорости, недалеко уже был Дижон, и я решил, что могу заговорить более откровенно.

— Вы слышали сообщение по радио? — спросил я прямо. — Кто он, этот сенатор?.. Си Шелуф?.. Или Шеруф?

— Си Шаруф! — резко поправил он. — Ставленник вашего правительства. Предатель, давно приговоренный к смерти.