Ночной театр

Признаться, до той поры мне везло: меня за всю жизнь ни разу вот так не загоняли в угол. Я готов был ждать полгода, чтобы мне наконец провели телефон, и плевать, что прочие дают взятку, дабы ускорить процесс. Но я и представить себе не мог, что такое случится… что меня будут шантажировать из-за ошибки, которую я, насколько мне помнится, не совершал.

Я заорал в трубку, проклял его и таких, как он, – термитов, подтачивающих государственные институты. Но каждое мое слово, казалось, давало ему еще большую власть надо мной. Он ответил, что всего лишь хотел мне помочь. И это проще простого. Мне всего-то надо наведаться с портфельчиком в свой банк, а потом принести этот портфельчик ему.

– Не усложняйте, – сказал он. – И не пытайтесь сбить цену. Я вам не торгаш.

– Ты торгаш самый настоящий, – крикнул я, – нашарил на трупе бриллиант и решил его прикарманить. Небось, новый «мерседес» купить хочешь? И скольких же ты обобрал, чтобы денег хватило? Надеюсь, твоя мать до этого не дожила. Если бы она знала, какой ползучий гад из тебя вырастет, не стала бы раздвигать ноги перед твоим отцом.

Он швырнул трубку. Я звонил ему несколько раз, но он не отвечал, а вечером медсестра мне передала, что пациент скончался…

Тут хирург почувствовал, что у него промокло запястье, вытащил руку из грудной клетки учителя, развязал пояс, стащил халат. Предплечье над перчаткой окаймляла кровавая полоса. Он выкрутил кран над раковиной на полную, но потекла лишь слабая струйка. Намылил руки, взбивая розовую пену. Напор был настолько слаб, что вода едва касалась его рук, и приходилось подносить ладони под самый кран, чтобы мыльная пена стекала в слив.

Кровь, это же всего-навсего кровь. Подумаешь, чуть-чуть испачкал рукав. Кровь не опасна. Это не кислота, не разъест кожу. И не дьявольские чернила, которыми мертвые пометили его как своего собрата. Хирург сжал мокрыми руками край раковины, чтобы мир перестал раскачиваться перед глазами. Вода тонкой бесшумной струйкой лилась на дно. Время от времени безмятежную эту картину прерывало бульканье, доносившееся из крана, и брызги рассеивали поток воды, прозрачный и ровный, как стекло.

Хирург дождался, чтобы стук сердца выровнялся. Закрыл кран, снова надел халат и перчатки, вернулся к операционному столу. Лицо учителя оставалось бесстрастным. Не говоря ни слова, хирург снова запустил руку в его грудную клетку, на этот раз стараясь не замарать халат. Учитель словно и не заметил. Он явно ждал продолжения рассказа.

Хирург вздохнул.

– Я часто вспоминаю тот разговор. Вдруг коллега действительно обнаружил мои ошибки, а мне гордость помешала их признать? Ведь операция-то рядовая, ничего серьезного, в остальном пациент был совершенно здоров. Может, я и правда ошибся и меня следовало оштрафовать?

Однако вышло гораздо хуже. Тот хирург подготовил обличительный отчет и, не стесняясь в выражениях, отозвался о моих профессиональных навыках и прочем, что явно не имело никакого отношения к делу. Кто же остановит автора, который вознамерился написать трагедию? Но это еще не самое страшное. Он позвонил журналистам и сказал, будто я пытался его подкупить.

В ту неделю не случилось ни голодовок, ни бунтов, и все новостные агентства ринулись к нему в клинику. И этот подонок наплел им, что я предлагал ему деньги за то, чтобы он держал язык за зубами. Но его нельзя купить, он не такой, его совесть омыта молоком. Я даже «мерседес» ему обещал, он все равно не согласился. Он про этот «мерседес», похоже, говорил каждому репортеру, потому что это слово было в каждой статье. Наверное, хотел убедиться, что я уж точно прочту.

Его обвинения сломали мне жизнь. Телефонная компания опубликовала списки моих звонков – доказательство, что я отчаянно пытался с ним связаться. Хирург, который ассистировал ему на операции, оказался совсем молодым и робким – на допросе в полиции он послушно повторил слова старшего коллеги. Все газеты города смешали мое имя с грязью. Заголовки, новости, сплетни… мою фотографию печатали рядом со снимками насильников и убийц.

А через две недели меня вызвал главврач.

– Сочувствую вашему положению, – сказал он, – пациенты порой умирают из-за наших ошибок; нам, врачам, приходится признавать, что такое возможно. Но общественность считает иначе. Ей хочется верить в нашу безупречность. И неподкупность. В общем, мы обязаны быть идеальными гражданами. И так далее.

Главврачу уже было плевать, правдив ли отчет моего бывшего коллеги. Действительно ли я пытался его подкупить. Он отвечал перед членами правления больницы, а те – перед обществом. Кем-то надо было пожертвовать, и уж точно не им. Я подписал заявление об увольнении, и он спросил, почему я раньше к нему не пришел. У него есть знакомые в газетах, сказал он. Можно было заплатить им за молчание.