Ночной театр

Если задето сердце или одна из окружающих его артерий, пиши пропало: под рукой нет ничего, чтобы исцелить такую рану. Но крови слишком много. Не один литр, оценил он на глаз. Она мешает обзору.

Лицо учителя прикрывал край простыни; лежавший спиной к хирургу мертвец явно не чувствовал боли. Интересно, ощущает ли он хоть что-нибудь, подумал хирург, сохранилась ли чувствительность в органах, которые сейчас рассекает скальпель, или можно вырезать любой орган, разъединить кости, оставить от мертвеца одну лишь голову, да и ту расчленить – щеки, губы, язык. Будет ли и тогда череп разговаривать?

– Вашим сельчанам очень повезло, сагиб.

– Почему это?

– Немногие деревни могут похвастаться тем, что у них есть хирург такого уровня, как вы. В городе платят куда больше, а вы все равно приехали сюда, чтобы служить беднякам.

Хирург принялся очищать внутреннюю часть грудной клетки; удерживать ребра и одновременно удалять сгустки крови без ранорасширителя или ассистента оказалось не так-то просто. Можно, конечно, удалить одно ребро, но не стоило возиться. Слава богу, что мертвец худой: хоть не пришлось пробиваться сквозь слой жира.

– Мало кто, как вы, сагиб, готов пожертвовать собственным комфортом ради других. Все заняты своими делами и интересуются только наживой. Сплошь эгоизм и жадность.

Учитель примолк, задумался над собственными словами.

– Но кто я такой, чтобы судить других? Я ведь и сам хочу жить. Жить на земле, даже после смерти. Единственное, чего не получить никому. Может, это как раз и есть самая настоящая жадность, хуже, чем жажда славы или наживы.

Хирург улыбнулся.

– Оставьте философию старикам. А вы еще слишком молоды для подобных мыслей. Оставьте их таким, как я.

– Знаете, как говорят: философия для тех, кто сражается со смертью. А раз так, то я в этом смыслю, как никто другой.

Манжеты и рукава хирургического халата были в крови. Края разреза смыкались вокруг запястья врача всякий раз, как он запускал руку в грудную клетку пациента и с хлюпаньем извлекал оттуда очередную пригоршню сгустков, блестящих темных комков и нитей, так и норовивших выскользнуть из его рук, затянутых в перчатки. Как ни старался хирург, что-то все равно падало. Надо будет потом вымыть пол, подумал он, иначе наследим по всей лечебнице.

– У сына разболелись ноги, – продолжал учитель. – Он хотел поехать домой с ярмарки на рикше, но я пристыдил его: «Ай-яй-яй, такой большой мальчик может и пешком дойти, не так уж тут далеко».

– Не говорите так. Вы ни при чем. Не вините себя.

– Если бы я только его послушался, сагиб, если бы остановился и подумал. Ведь уже темнело, да и жене моей не следовало бы идти пешком, в ее-то положении. Но я не подумал. Не подумал, и все тут.

Хирург смекнул, к чему он клонит, и решил, что велит учителю замолчать – дескать, нельзя болтать во время операции. Но момент для этого был упущен, и мертвец продолжал говорить. Рукой в окровавленной перчатке хирург взял его за плечо, хотя прекрасно понимал, что тот не чувствует его прикосновения, как не почувствовал, когда хирург разрезал его кожу и копошился во внутренностях.

– Они заломили мне руки, сагиб. Удерживали меня шутя, как малого ребенка. И стали нас грабить. «Берите все, – взмолился я. – Берите ее мангалсутру и браслеты. Берите мое кольцо и часы. В моем кошельке жалованье за неделю. Возьмите его. Мы не будем сопротивляться, не издадим ни звука». А они все равно пырнули нас ножом. За что, сагиб?

Я видел, как они скалили зубы. Улыбались. А потом боль… мне еще никогда не было так больно. С каждым вдохом мне казалось, будто у меня вырывают ребра. Одежда жены пропиталась кровью. Сын лежал на земле, держась за живот: «Папа, больно, больно». Те люди уже убежали. А я пытался вдохнуть, пытался остановить кровотечение у жены. Представляете, сагиб? Но ее кровь текла сквозь мои пальцы, обжигала, как кипяток. Представляете, сагиб? Лицо ее покраснело, глаза закатились, и мой ребенок… наш ребенок, наш малыш, который вот-вот должен был родиться… мы ведь даже придумали имена – и для мальчика, и для девочки… он умирал у нее в животе, а я ничем не мог помочь. Даже не мог опуститься на колени и заплакать. Сын закричал, и я оставил ее. Она умерла. Я ничем не мог ей помочь, и я оставил ее.