Ночной театр

— То есть каждый раз выбирали бы новую реку?

— Да, если угодно.

— А как бы вы решали, какую выбрать?

— Вы же сами только что сказали: выбираешь любую реку, убеждаешь себя в том, что ее воды священны, — мрачно ответил хирург, но чиновник развеселился и даже хлопнул себя по бедру.

— Блестящий ответ, доктор-сагиб. Побили меня моим же оружием. Остроумно.

Даже в такую минуту сон сжимал кольцо вокруг хирурга, окутывал его мышцы, туманил мозг. Будь что будет, решил он, пусть даже самое страшное, лишь бы поскорее. Но чиновник все не унимался:

— Скажите, сагиб, вы верите в бога?

— Я? Нет. Я никогда не… не отличался богобоязненностью.

— Богобоязненностью? Гм… Казалось бы, самое обычное слово, однако, если вдуматься, уж очень странное. Ведь бог везде и во всем — в земле, в небе. Но люди же не боятся неба и земли.

— Может, и зря.

— Видите ли, в чем дело: небо и земля убивают кого попало и без злого умысла. Бог же наделен разумом: он думает и выбирает, потому-то его и боятся. Кто знает, что у него на уме. Вот и приходится играть с ним в игры, пытаться разгадать его замысел.

— Играть в игры с богом? Как же это?

— Ну, с самим-то богом никак. Если поставить на улице шахматную доску и пригласить бога сыграть, он не спустится с небес, не станет двигать фигуры. А вот какой-нибудь прохожий запросто согласится. Так и начинается игра. И ведь каждый прохожий уже играет в другие игры. Делит с братом отцово наследство, пытается взять кредит в банке, мечтает ласкать груди какой-нибудь женщины, не повесив предварительно между них мангалсутру. Все эти мелкие игры — части большой игры, а самая большая, та, что вмещает их все, и есть игра, в которую мы играем с богом.

И этот-то сумасшедший чиновник держал в руках жизнь хирурга и всех, кто был сейчас в лечебнице. Хирурга не просто одолевала дремота, ему казалось, что он вот-вот провалится в небытие, мир и все сущее разлетится на куски, которые никто — даже бог — не сумеет собрать. А чиновник все распинался о глупости верующих: «Обвешаются священными шнурами[13], в определенные дни едят только то, что предписано, мажут лбы пеплом», о том, что богу наверняка все это противно: «Как вы относитесь к сельчанам, которые лебезят перед вами, доктор-сагиб? Вы ведь их презираете, верно?», о разуме бога: «Он посылает в мир загадки, чтобы лучше его понять». Хирургу всего лишь раз довелось испытать на себе воздействие анестезии, когда ему удаляли желчный пузырь. И сейчас он чувствовал ровно то же, что и после укола пропофола в вену. Он отыскал глазами красное пятно на клочке бумаги, лежавшем на столе, и уставился на него так пристально, что эта краснота, казалось, вот-вот выжжет ему сетчатку. Он решил, что покуда видит эту красную точку, мир не растворится. Один-единственный разум, если захочет, сумеет удержать все сущее с помощью красной точки.

— …ничего не остается, кроме как играть в его игры. Потому-то бог и не разрушает этот мир: чтобы увидеть, какой следующий ход сделают его творения. — Чиновник уселся поудобнее, усмехнулся в усы. — А смерть — самая гениальная из его игр. Вы в ней порядком продвинулись, не так ли, сагиб?

По лицу хирурга катился пот. Заметив, что чиновник перевел взгляд с его лба на щеку, хирург проворно вытер лицо ладонью. Чиновник же словно никогда и не потел. И кожа у него была невероятно гладкой.

— Что же вы чай не пьете? Даже не пригубили. Он уже остыл, наверное.

— Выпью, выпью, — заверил чиновник, но к чашке так и не притронулся. Волосы и усы у него были неестественно иссиня-черные.

— Вы сейчас тоже со мной играете?

— Вы имеете в виду мой визит, сагиб?

— Именно. Зачем вы пришли?

— Я имею такое же право быть здесь, как и вы. Скажите, а почему вы решили стать хирургом?

— Теперь даже не знаю.

— И все-таки — почему?

— Когда я был студентом, мне казалось, что вырезать больной орган — самый прямой и логичный способ сделать мир лучше.

— Что ж, в этом есть свой резон. А что вам больше нравится: разрезать людей или сшивать?

— Что?

— Из всех тварей земных исцелять умеет только человек. А вот рвать плоть способен каждый зверь из джунглей. Наверное, есть в этом некое животное удовольствие. Как в процессе еды и питья. Или в сексе. Удовлетворение естественной потребности.

— Что за гадости…

— Ну да это так, к слову. Вы умеете то, чего мне не дано. Потому я и спрашиваю у вас: больше мне узнать неоткуда. Люблю, знаете ли, задавать вопросы, узнавать что-нибудь новое. Вот скажите, когда вы разрезаете пациента, вы чувствуете возбуждение?

— Сколько можно, в самом деле!

— Когда вы запускаете руки в чужое нутро, зная, что можете одним движением ножниц оборвать эту жизнь, вы же наверняка сознаете, до чего огромна ваша власть?

— Нет, нет…

— Что же вы тогда чувствуете во время операции? Ответьте мне.

— Страх, да и только. Сильнее всего именно страх.

— Ах, вот как! И чего же именно вы боитесь?

— Послушайте, что вам нужно?

— Нельзя же бояться просто так. Наверняка вы боитесь чего-то конкретного.

— Что вы от меня хотите?

— Довольны ли вы тем, что принесло вам мастерство хирурга?