Ночной взгляд

В урну рядом с лавочкой кто-то засунул вчера старые газеты. Медуза, сопротивляясь сонной одури, подошла к урне, вытащила одну из газет и чиркнула зажигалкой. Несколько секунд оцепенело смотрела на огонь, а потом бросила газету обратно в урну. Вверх поднялись первые сгустки светлого дыма, оранжевые язычки побежали по новостям и рекламным объявлениям. Медуза выгребла из карманов бусины вперемешку с крошками и фантиками. Бусины сияли, они были похожи и на леденцы, и на многоцветье калейдоскопа, и на запретные мамины драгоценности, и на волшебных аквариумных рыбок, и на фантастические вещи, которые можно было увидеть на экранах компьютеров, доступных пока самым везучим…

На все самое прекрасное, что может представить себе ребенок.

Медуза хлюпнула носом и зажмурилась. Бусины были такие чудесные, что она была готова хоть сейчас раствориться в них, тоже стать бусиной, только бы не расставаться.

– Старовата, – прошептала Медуза. – Жестковата…

И швырнула радужное сокровище в урну. Помедлила, кинула туда же зажигалку, повернулась и побрела к лавочке. За спиной громко хлопнуло, а потом Медуза услышала крик – истошный, такой пронзительный, что пришлось заткнуть уши.

Медуза все еще сидела на лавочке, когда из подъезда, при некотором скоплении любопытных, вынесли стонущую Еву Августовну. Шляпу она где-то потеряла, а все ее моложавое лицо, и шея, и руки были в маленьких, округлых ожогах размером с дикую вишню. Вокруг сочувствовали бедной бабушке – совсем недавно приехала из другого города, проведать внука Костика, такого хорошего мальчика – и вот. Рассказывали уважительным шепотом, что у Евы Августовны на кухне от газовой плиты вспыхнули шторы, она кинулась их тушить и, хотя и серьезно обожглась, но все же сумела предотвратить пожар.

Все-таки газовые плиты – это очень опасно.

Позже стало известно, что Ева Августовна, выписавшись из больницы, сразу же уехала к себе, в свой безымянный другой город.

Ольку, Ленку и Нику из соседнего дома так и не нашли. На лавочках потом долго обсуждали тот жуткий июнь, когда в окрестностях орудовал неуловимый маньяк. От рассказа к рассказу количество пропавших детей росло, потом к ним прибавились женщины, а потом история окончательно стала дворовой легендой.

Бусина осталась у Медузы. Сначала она долго лежала в шкатулке, потому что Медуза понятия не имела, что с ней делать. Потом, когда мысль о самой прямой связи между пропавшей Олькой и бусиной уже вернулась в разряд бредовых, бусину нашла мама. Восхитилась, продела в нее тонкий кожаный шнурок и иногда носила на шее. Бусина оказалась целительной: снимала головную боль, слабость, и даже настроение от нее становилось по-детски радостным. Мама жалела, что у нее нет целой нитки таких бус.

Через три года семья Медузы, тогда уже – снова Мадины, потому что прозвище ей разонравилось, переселилась в другой район. Бусина потерялась при переезде.

Сынок

Старушка была тихая, улыбчивая, и звалась приятно – Любовь Александровна Голубева. Даже представить было трудно, что она – шизофреничка с большим стажем и с четырьмя госпитализациями. Антошина руководительница, говорливая и одышливая Наталья Иосифовна по кличке Утка, вчера весь день ему внушала, что бабушка здравомыслящая, дружелюбная, ребята ее уже несколько лет опекают, и для опытного шизофреника это очень мало – четыре госпитализации. Утка еще советовала ему расспросить старушку Голубеву обо всяких интересных случаях из жизни и записать. Как будто Антоша именно для того и носит с собой «историческую тетрадку», чтобы записывать туда истории про дурдом.

Пятнадцатилетний Антоша, сам себя, конечно, давно называвший Антоном и даже иногда Антонио, второе лето подрабатывал в молодежной организации, которая вполне по-тимуровски помогала одиноким пенсионерам. Все сошлось как нельзя лучше: Антоша, воспитанный бабушкой и прабабушкой, трепетно уважал старость (в тайной надежде на конфетку), подопечным, преимущественно приветливым старушкам, нравился вежливый мальчик, и вдобавок Антоша получал какую-никакую зарплату.

Утка велела каждому завести специальную тетрадку, чтобы записывать туда рассказы подопечных про «героические военные годы». А рассказы были сплошь обыденные, жуткие, про мокрый мыльный хлеб, принудительное копание траншей и даже про съеденных собак. Поэтому Антоша, если что и записывал, то не про войну, а про нормальную жизнь.

Старушка Голубева, увидев опасливо переминающегося на пороге Антошу, обрадовалась:

– Ой, мальчик! А раньше одних девчонок присылали.

Глаза у нее были голубые, светящиеся старческой ледяной прозрачностью, а личико детское, точно взяли курносую симпатичную школьницу и наложили ей сложный грим с морщинами, мешочками и пигментными пятнами.

Антоша, немного смущенный, как всегда при первом знакомстве, снял ботинки, принюхался, покраснел: пахнут носки все-таки, – и торопливо сунул одну ногу в лежавшую у двери на виду мужскую тапочку. Поискал глазами вторую, но ее не было.