Ночной звонок

На крыльцо вышла женщина в сапожках и вязаной кофте. Она сноровисто поправила цветной платок на голове, взяла стоящую около дверей пилу и, быстро спустившись с крыльца, направилась к сараю. Что-то знакомое было в ее легкой походке, и Воробьева охватило волнение. Только теперь, при виде этой встревожившей его память женщины, он вдруг осознал всю значительность встречи с родным домом. Еще раз, теперь с жадностью, оглядел он дорогие окна, весь дом, все, что было вокруг него, и, словно помолодев, торопливо спустился с насыпи.

Женщина скрылась в сарае. Воробьев, задержавшийся неподалеку от него, услышал, как она обратилась к кому-то с мягким упреком;

— Зачем такую махину положил? Вон той жердочки хватило бы.

— Ничего-о, протянул в ответ мужской голос, который заставил Воробьева вздрогнуть.

— Устал? — опросила женщина.

— Ничего-о, — снова протянул мужчина. — Сегодня последний раз в ночь отработал. С понедельника — в первую смену.

Теперь Юрий Алексеевич уже не сомневался, кому принадлежал этот голос, — судьба снова столкнула его со сменным мастером.

Пила уверенно запела свою звонкую песню. Чувствовалось, что пильщики отлично применились друг к другу. Так споро работают люди, прошедшие дружно, локоть к локтю, большой, многолетний путь.

Пила умолкла. Раздался легкий треск, и чурак свалился на землю.

— Ну как, хорошо берет? — спросила женщина.

— Молодец, Нюша. Сам бы так не наточил, — последовал ответ.

Нюша — это значит Нюра. Юрию Алексеевичу показалось, что голос ее ничуть не изменился с тех давних времен, да и вся она осталась прежней.

Но что это? О чем они говорят?.. Воробьев напряг слух.

— Куда же полковник из вагона-то удрал? — спросила Нюра.

— В тамбур ретировался.

Женщина рассмеялась.

— Ох, и задира же ты! Довел человека до белого каления. А если он в самом деле к пассажирскому движению никакого отношения не имеет?

— Ну и что же? Какой ты ни есть начальник, с человеком поговори. Выслушай, порасспроси да подумай, чем помочь можешь. Высокий чин не за одну образованность дается. Чин высок, а душа должна быть еще выше. А этот не для людей — для себя служит.

— Погоди! А если он не пассажирский работник, что же он сделать может?

— Эх, Нюша, не все ли равно, пассажирский или не пассажирский! Из самого министерства человек приехал, из Москвы! Его должно все касаться. Нельзя ему к безобразиям равнодушным быть. Подло это… Подло!

— Ну-ну, не надо, не распаляйся зря..

Не разбирая дороги, Воробьев почти бежал от сарая сначала по вспаханным огородным грядам, потом через какой-то низкорослый кустарник, потом по мокрой бурой траве. Вслед ему снова запела сталь. Когда он взобрался на железнодорожную насыпь, пила зазвучала вдруг с особой отчетливостью. Звон ее гнал его прочь, и, сбиваясь с шаг а, борясь с одышкой, Воробьев уходил все дальше и дальше от родного дома..

На душе было мерзко. Очень хотелось снова обидеться, сильно, жгуче, на мужа Нюры, на его слова. Но обида терялась в мутной смеси чувств — досады, раздражения, недовольства собой, своей нелепой поездкой и всем светом.

Заморосил дождь. Надо поскорее добраться до станции. Кажется, сейчас должен прийти дальний поезд, в котором есть мягкий вагон. Заказать проводнику стакан крепкого чая, отогреться, забыться в уютном, теплом купе. Или сразу же пойти в вагон-ресторан, потребовать что-нибудь такое — прямо со сковородки, чтобы шипело и дышало жаром. Главное — скорее побороть свое мерзкое состояние.

Поезда почти не пришлось ждать. Пропуская Воробьева, проводник сделал под козырек.

В купе Юрий Алексеевич никого не застал, но вешалки оказались занятыми. Сняв плащ, Воробьев положил его на верхнюю полку. Устало опустившись на сиденье, он оглядел купе, и вдруг на глаза его попался маленький предмет, прицепившийся около заднего разреза плаща. Юрий Алексеевич не любил беспорядков в своем костюме. Он потянул к себе плащ, и в руке у него оказался бурый, сморщенный бутончик репея.

Репей. Забавное растение. Сколько радости доставляет оно ребятишкам! В памяти мелькнули картины детства — пустырь, на котором шли горячие сражения, и бутончики репья служили отличным и снарядами; крыльцо дома, превращенное в броненосец, и грозный капитан его, увешанный орденами, которые изображал все тот же репей…

Воспоминания сменяли друг друга. Снова встали перед глазами четыре высокие липы, и Нюра, и сам он, путейский рабочий Юрий Воробьев.

Он неважно одевался тогда. Ни плаща, ни осеннего пальто; серый в полоску костюм из бумажной ткани выручал до самых заморозков. Костюм плохо грел, но это обстоятельство нисколько не тревожило. Возмущало другое — проклятый пиджак, как его ни отутюживай, очень быстро терял аккуратный вид. Полы в самом низу начинали пузыриться, а лацканы — заворачиваться и морщиться. Зато с брюками все обходилось проще. С вечера они расстилались на досках койки, под матрацем, и таким образом за ночь недурно отглаживались.

Туфли он покупал с брезентовым верхом. Но, густо намазанные черным гуталином и энергично отдраенные, они издавали такое сияние, что совсем не отличались от кожаных.