Ночные голоса

Вот из-за этих-то дрозофилл и случился однажды в собственном доме Никиты Сергеевича грандиознейший скандал, а точнее сказать — «бунт на корабле». На моей памяти этот скандал был, должен подчеркнуть, единственным: никто в семье обычно никогда не противоречил ему, не спорил, разговаривали с ним по большей части вопросами, не позволяя себе никакого красноречия, а в государственные дела, да еще за домашним столом, и вовсе никто, как правило, не встревал — дом на то и дом, чтобы человеку в нем отдыхать. Одним словом, всячески берегли главу семьи. А тут…

Спровоцировал этот скандал, конечно, не он, спровоцировала молодежь: началось с Рады, старшей дочери, а потом в дискуссию, развивавшуюся все время по нарастающей, постепенно включились все — и сын Сергей, ракетчик, и зять Алексей Аджубей, тогда уже, кажется, главный редактор «Известий», и другая дочь Лена, и даже мы с женой, хотя как самые младшие, должен сказать, и менее активно, чем другие. Что со всеми нами тогда случилось — и сейчас не пойму. Надоело, накипело, наверное: все же ведь не чурки с глазами, а тоже все-таки вроде бы думающие, живые люди и совесть какая никакая тоже все-таки еще сохранялась — вот оно и прорвало.

А надо сказать, что то ли в тот самый день, то ли, не помню, накануне у Никиты Сергеевича была встреча с ведущими советскими биологами. И эта встреча сильно раздосадовала его: такого афронта, такого упрямого сопротивления его призывам учиться у Т. Д. Лысенко он, по-видимому, никак не ожидал. Между прочим, происходила она, эта встреча, как раз в тот самый период, когда Никита Сергеевич, обидевшись на всех «высокобровых» разом, в сердцах вообще даже как-то пообещал разогнать всю Академию Наук к чертовой матери.

В общем, он уже и за стол-то сел достаточно мрачным. А тут еще и Рада, заканчивавшая тогда свое второе, помимо журналистского, образование — биофак МГУ, возьми да и спроси у него простодушно: а не опасается ли он, что разгромив в другой раз еле-еле ожившую после первого погрома генетику, мы опять повторим ту же самую пагубную ошибку, что и когда-то с кибернетикой, объявленной еще при Сталине вне закона. Действительно, дорого ж потом пришлось стране за ту ошибку заплатить…

Поначалу-то Никита Сергеевич просто что-то буркнул невнятное ей в ответ — что-то вроде «дармоеды!» — и, видимо, посчитал, что на этом все и кончилось. Так нет же! Вмешался Сергей, которому кибернетика была все-таки как-никак сродни — отец и ему буркнул что-то сердитое, а потом что-то спросил Аджубей, а потом опять Рада, а потом опять Сергей — и пошло-поехало! А крыть ему, Никите Сергеевичу, было нечем, аргументов у него не было, и он, конечно, прекрасно сознавал, что никаких аргументов у него нет и быть не могло, а дети напирали, наседали, а оправдываться он вообще не привык, да еще где оправдываться — в собственном доме, в собственной семье!

Вот и пух он, Никита Сергеевич, пух, мрачнел, багровел, огрызался, как затравленный волк, от наседавшей на него со всех сторон родни, что-то несвязное такое возражал… А потом как грохнет кулаком по столу! Как закричит в полном бешенстве, уже почти теряя, видимо, сознание… Господи, как страшно было! Ну сейчас, прямо сейчас удар хватит человека. Прямо на глазах… Врача! Скорее врача…

— Ублюдки! Христопродавцы! Сионисты! — бушевал советский премьер, грохоча по столу кулаком — так, что все стаканы, все тарелки, вилки, ножи прыгали и плясали перед ним. — Дрозофиллы! Ненавижу! Ненавижу! Дрозофиллы! Дрозофиллы-ы-ы-ы — будь они прокляты!

Ни до, ни после я его таким больше не видел никогда… Конечно, охваченная ужасом, семья мгновенно смолкла. И он вдруг тоже так же внезапно, как и начал, замолчал, с шумом отбросил от себя стул и вышел из-за стола…

Так что, дрозофиллы, граждане! Дрозофиллы… И я и сейчас подозреваю, что если бы ту злосчастную муху называли не так причудливо, а как-нибудь по-иному, малость попроще — много чего, думаю, печального в жизни нам бы с вами удалось избежать.

Это, ребята, вы зря

В молодости мне не раз доводилось видеть Леонида Ильича Брежнева и даже разговаривать с ним. Разумеется, не в официальном его качестве, а сугубо в неформальной обстановке. Свидетельствую: это был по крайней мере не злой человек, и репутация у него была самая располагающая — гуляка, красавец, бабник, весельчак, чуть-чуть, конечно, павлин с расфуфыренным хвостом, ну, так кто ж у нас без своих маленьких слабостей? Ведь не убивец же, а по тем временам и это уже было хорошо.

Правда, в отношении его умственных способностей я никогда в ту пору никаких превосходных степеней не слышал: считалось, что все-таки не Спиноза — простоват. Однако и с этим я бы все-таки не спешил согласиться: как говорится, откуда посмотреть.