Ночные голоса

На этом матче, в углу у камина, в давно облюбованном им кресле сидел и Бериташвили. Всю игру он внимательно, почти не отрываясь смотрел в экран телевизора, иногда вертел своей птичьей головой, следя за реакцией присутствовавших, и всякий раз напряженно, далеко вперед вытягивал свою худую, морщинистую шею, если там, на экране, кто-то стремительно приближался к воротам… Но смотрел он молча и никаких слов, никаких комментариев за всю игру так и не произнес. Когда же матч кончился и взволнованные, взбудораженные зрители стали вставать, с шумом отодвигая стулья, из того угла, где сидел Бериташвили, вдруг раздалось:

— Да, все это было очень, очень интересно… А скажите, кто выиграл — кто «два» или кто «ноль»?

Вопрос его, однако, повис в воздухе: присутствовавшие, как один, просто онемели на какое-то мгновение от такой неожиданности. Потом, конечно, гостиная взорвалась хохотом… А я и сейчас помню тот живой, недоумевающий, в высшей степени осмысленный взгляд, которым Иван Соломонович обвел тогда своих хохочущих коллег, никак, видимо, не понимая, чего уж такого особенного он только что изрек.

А действительно, так ли уж он был нелеп, этот его вопрос? Смотря как считать…

Много лет спустя в Мексике, на Юкатане, нас привели на древний стадион индейцев-майя. Там была и площадка, где майя сотни лет назад играли в прабаскетбол: каменные плиты, ровно подогнанные одна к другой, каменные кольца на примерно трехметровой или даже больше высоте, куда надо было забросить тяжеленный каучуковый мяч килограммов в шесть весу. Но поразило не то, что еще древние индейцы, оказывается, играли в баскетбол. Поразило, что, по рассказам сопровождавшего нас сотрудника местного музея (тоже, кстати говоря, майя), после матча жрецы убивали не проигравших, а выигравших, распластав всю выигравшую команду на жертвенных камнях и обсидиановым ножом, одним махом, вскрывая им одному за другим грудные клетки.

И, как уверял он нас, победившие очень гордились такой честью и такой своей судьбой.

Спасибо вам, доктор

В свое время я довольно близко знал многих наших так называемых «диссидентов». А одного из них, замечательного русского поэта Наума Коржавина, люблю и почитаю до сих пор и радуюсь каждой встрече с ним — здесь ли, у нас, когда он бывает в Москве, или там у него в Бостоне, если меня по какому-либо случаю заносит за океан.

Но отношения с большинством из них у меня всегда были сложные. Признаюсь, я просто-напросто не верил им. Не мыслям их и словам, нет, — чаще всего на слух действительно благородным — а им как людям. «Бесы» ли Достоевского в этом виноваты, навсегда поселившие во мне недоверие к любым «организованным» попыткам борьбы за какие-то грандиозные политические цели, или сам я, своим чутьем, чувствовал в некоторых главных фигурах этого «движения» какую-то глубокую внутреннюю фальшь — наверное, даже и сейчас, спустя столько лет, я не смогу достаточно внятно это объяснить.

Но одно я знаю совершенно точно: последним и самым сильным толчком к моему окончательному отходу от этих людей послужила выпущенная где-то за границей, кажется, в Лондоне, книга Владимира Буковского о всех трагических перипетиях его жизни — ее я прочел не то в 1972, не то в 1973 году. Известно, что прошлая судьба этого человека — действительно судьба мученика. Один Бог, наверное, знает, сколько страданий и унижений пришлось ему пережить в тех «обычных» и «специальных» (т. е. тюремных) психбольницах, куда его на многие годы за убеждения насильно упрятали большевики.

Поначалу, с первых страниц этой книги, все шло, помню, более или менее нормально. Если, конечно, можно считать нормальным тот ужас, который охватывал меня каждый раз, когда я пытался представить себя на месте автора. Я-то бы, наверное, не выдержал — нашел бы все-таки где-нибудь веревку или бритву, чтобы разом кончить, наконец, эту пытку, этот ни на день не прекращающийся кошмар.

И вдруг… И вдруг я даже подскакиваю от изумленья: что это? Как? Что же ты такое пишешь, парень, а? В открытую, напрямую пишешь, называя фамилии, имена, даты, адреса людей… Пишешь, например, что ты искренне благодарен заведующему отделением 13-ой московской психбольницы Леониду Гдальевичу Аркусу, который вместе со своими товарищами долгое время, оказывается, отматывал тебя разными там психиатрическими тонкостями и ухищрениями от тюремной психбольницы — отматывал вопреки настояниям, более того, прямым указаниям властей о необходимости перевода больного В. Буковского из обычной городской лечебницы с относительно человеческими, щадящими порядками в какое-нибудь «спецучреждение», где просто тюрьма — и та любому покажется раем.