Ночные голоса

Наверное, я бы не решился об этом рассказать, если бы при том не присутствовали свидетели: наши известные публицисты Г. С. Лисичкин и Ю. Д. Черниченко и академик Н. Я. Петраков. И если бы потом, в первых числах сентября 1991 года, эту пресс-конференцию у нас в Москве не прокрутили вновь по телевидению: запись ее на видео у меня и сейчас еще лежит дома в столе.

Откуда мне пришел тогда в голову этот ответ? А черт его знает! Честное слово, как и все, не знал я тогда и не подозревал ни о чем. Но ведь пришел же! Так, может, грех все-таки упрекать высшие силы в невнимании? Может, он, внутренний голос, который мы столь часто и столь безжалостно топчем в себе — это и есть то, что мы с таким отчаянием, без толку, ищем всю жизнь где-то на стороне, вне себя?

Умер — похоронить забыли

Уверен, Юрий Федорович Карякин, известный московский литературовед и мой когда-то близкий друг, обязательно войдет в российскую историю. Причем войдет дважды: один раз со знаком плюс, другой — со знаком минус.

Плюс, думаю, — это когда он первый у нас в стране в 1989 году в Кремле, на Съезде народных депутатов СССР, публично предложил М. С. Горбачеву похоронить наконец В. И. Ленина по-человечески, вынести его тело из мавзолея и предать, как полагается, земле. Минус — когда он на той знаменитой встрече «политического Нового года» в декабре 1993 года там же в Кремле, после только что закончившихся парламентских выборов, прокричал в телевизор на всю страну: «Россия, ты сдурела!»

Нет, не Россия тогда сдурела, дорогой ты мой Юрий Федорович. Сдурели те, кто тогда собрался праздновать — Е. Гайдар и его команда. Это до какой же степени надо было быть «упертым», до чего же презирать все это «быдло» и не понимать ничего в людях, чтобы на полном серьезе быть уверенным, что «человек с улицы» проголосует за них после всего того, что они с ним сделали!

А вот мысль о том, что надо наконец предать тело усопшего «великого вождя» земле, что иначе его неприкаянная тень и дальше будет бродить по свету, смущая людей и не давая жизни успокоиться, я услышал, должен сказать, еще задолго до того, как она прозвучала с трибуны Съезда. Признаюсь, сам я раньше об этом никогда не думал. И задумался лишь тогда, когда впервые услышал ее, эту мысль, причем услышал в весьма своеобразных обстоятельствах.

Было это в Армении, на озере Севан, в середине 70-х годов, в маленьком доме отдыха, расположившемся на глубоко вдающемся в озеро мысу. Надо сказать, что и вокруг озера, и в самом городке Севан живет особая порода армян. И сейчас еще среди них можно встретить эдаких саженного роста мужиков, светловолосых, с голубыми глазами, с пудовыми кулачищами. Генетика ли тому причиной или удаленность и суровый климат Севана, где зимой морозы бывают и до тридцати градусов — не знаю, судить не берусь.

Мы с женой и пятилетней моей дочкой отдыхали в то лето в этом доме отдыха. И вот однажды меня вдруг посреди ночи будят стук и топот множества ног в коридоре. Я, конечно, выглянул: что за дела? А выглянув, увидел у дверей соседней с нашей комнаты, где жил молодой ереванский врач, трех-четырех мужиков истинно севанской, былинной, можно сказать, стати, которые о чем-то приглушенно переговаривались между собой.

— Ашот, в чем дело? Что-нибудь случилось? — спрашиваю я.

— Т-с-с-с… Дяде плохо… Дяде Ованесу… За мной приехали… Он здесь в Севане живет… Старик уже, шестьдесят пять ему… Ох, беда, беда…

А утром, в столовой, я вижу, что доктор Ашот уже сидит на своем месте и ничего — даже вроде бы улыбается, когда кто здоровается с ним. Конечно же, я не утерпел, подсел к нему: ну, как дела, как дядя? Что такое там с ним стряслось?

— А ничего! Кажется, все обошлось, — отвечает Ашот. — Инфаркт. Но жить дядя будет. Уверен — будет! Еще и нас с тобой переживет.

— А инфаркт почему, Ашот? Болел дядя?

— Да нет, не болел… Понимаешь, браконьер мой дядя. Всю жизнь браконьер. Ишхан, то есть форель по-вашему, в Севане ловит. Ловит и продает. Ну, и вчера тоже вместе с другом, таким же стариком, наловили они много ишхана. Наловили, продали, купили водки — ну, и выпили, конечно. Между прочим, ведро водки вместе с другом выпили. Понимаешь? Ведро на двоих! А сердце, видать, все-таки не выдержало. Все-таки возраст, шестьдесят пять…

— Ведро?! Н-да… Многовато, пожалуй, Ашот. И ты уверен, что обойдется?

— Говорю тебе — обойдется! Почему? А потому, что когда я его в чувство привел, наклонился над ним, спрашиваю: «Дядя Ованес! Ты как? Как ты себя чувствуешь?» А он мне в ответ: «А, не спрашивай…» — «Что не спрашивай, дядя Ованес?» — опять говорю я ему. «Не спрашивай, сынок… Худо! Как Ленин…» — «Что — как Ленин?» — не понимаю я. «Как Ленин… Умер — похоронить забыли…» Ну, раз как Ленин, тогда ничего, тогда, думаю, будешь ты, дядя, жить…

Ухмылка, усмешка, причем иногда даже чуть ли не в предсмертном состоянии — она, конечно, не раз спасала нас всех: и дядю Ованеса, и Ашота, и меня, и тебя, мой читатель. Да и всю Богом хранимую нашу Россию тоже спасала. Иначе, без ухмылки, ей давно бы уже по всем статьям полагалось помереть.