Ночные гоцы

Захотелось спать. Завтра, десятого, в его роте давно ожидаемый праздник, на который он получил приглашение от сипаев и туземных офицеров. Есть вместе с ними он не мог — запрещали законы касты; они даже друг с другом вместе не ели. Он подойдет попозже, посмотреть на любительские фокусы и послушать байки. Они закурят скрученные из листьев сигареты, а кое-кто и кальян, и начнут разговор о скоте и видах на урожай. Все праздники в казармах похожи друг на друга. Он заранее предвкушал, как будет сидеть на твердом стуле по правую руку субадара Нараяна, слушать и степенно кивать. Сипаи, до отвала наевшись чечевицы и чапатти, будут исполнены благодушия. Его денщик, Рамбир, который и мухи не обидит, опять расскажет, как при Чиллинвалла голыми руками задушил огромного канонира-сикха, и все будут хохотать, потому что для них нет ничего лучше хорошей старой шутки. Нараян станет вспоминать афганскую кампанию тридцать второго года, когда он был зеленым хавилдаром, и как в сорок втором году заносило снегом северо-западные перевалы, и что он сказал генералу Нэпиру, и что сказал его отец генералу Уэлсли, и как его дед, сражаясь против англичан при Плесси, потерял руку. 23 июня 1857 года при Плесси Клайв — и Джонатан Сэвидж вместе с ним — положили начало империи.[99] С тех пор прошло почти ровно сто лет.

Господи, какая духота! Воздух больше не был неподвижным. Ночь ожила. На газоне переплетались багровые тени…

… Багровые тени ползли по стенам. Он встрепенулся, как будто на него плеснули ледяной водой, и прищурил глаза. С новым вниманием он осмотрел комнату и перевел взгляд на потолок. Пол, стены, холст потолка — на всем лежал алый отблеск. На кровать с белым холмиком тела Джоанны наплывали красные волны, то темные, то светлые. Тяжелая мебель, казалось, пришла в движение. Еще несколько мгновений он, напрягшись, смотрел на извивающиеся, переплетающиеся тени. Луна исчезла, в темном небе стояло алое зарево.

Он вскочил с кровати, натянул брюки и сапоги, и с рубашкой в руке выбежал на веранду.

Густые кроны стоявших у ограды пипалов заслоняли пыльную дорогу, по которой бежали люди. Постепенно в шуме проступали отдельные звуки: шлепали босые ноги, топали армейские башмаки, звякала и звенела, ударяясь о камни, сталь, стучали конские копыта. Люди бежали в потемках размеренно, в полном молчании — они знали, куда бежать. Никто ничего не выкрикивал, никого не окликал, даже не откашливался. От едкого запаха дыма у Родни защекотало в носу.

В зареве над крышами спящих под деревьями бунгало проступил тяжелый темный силуэт офицерского собрания Восемьдесят восьмого полка. Горело где-то за ним, в районе суда и тюрьмы.

Его беспокойство ослабло. Все знали, что надо делать в случае пожара. Странно только, что он не слышал, как трубили пожарную тревогу. Караулка восемьдесят Восьмого полка стояла на склоне Хребта, напротив здания суда. Надо идти; и лучше пешком — лошадь на пожаре только помеха. Он вбежал в спальню и потряс Джоанну за плечо. Часы на ночном столике показывали половину четвертого. Начиналось утро десятого мая 1857 года.

Джоанна недовольно зашевелились и села, бормоча:

— Что… что случилось?

— Пожар. Я думаю, горит суд. Я должен идти.

— А нам ничего не грозит? Почему ты уходишь?

— Нет, ничего. Я на этой неделе дежурю по гарнизону, ты же знаешь.

Она, только наполовину проснувшись, капризно сказала:

— Ладно… возвращайся скорей… Не люблю, когда… одна с черно… с туземцами… Робин просне… испугается…

Он отрезал:

— Задерни шторы у Робина в спальне. Разбуди айю и скажи ей, в чем дело. Мне надо бежать.

У двери он оглянулся. Ее лицо розовым пятном мерцало в багровом свете. Он знал, что она и не подумает встать. Когда он вышел, она потерла глаза, нахмурилась, вздохнула и опустила голову на подушку.

Языки пламени лизали небо за офицерским собранием. Бугенвиллии на веранде плавали в алом мареве. В саду эхом отдавались треск и бормотание огня. Теперь он слышал далекие голоса: перекликались повсюду, и в городе, и в военном городке. Справа, по направлению в Деканскому хребту, прозвенели лошадиные подковы — кто-то несся во весь опор. Порыв раскаленного ветра раскачал листья и цветы и опалил ему шею. Ветер, лошади, люди — все торопились на пожар.