– Прямо так и сказал. Как заправский крючкотвор, – сообщил Мэтисон. – К этому моменту он мне уже так надоел, что я велел ему убираться из моего кабинета, или я позову полицию. Если у него еще есть вопросы, то пусть обсудит их с моими юристами или с банком, а его я видеть больше не желаю.
– А он?
– Не двинулся. Просто сидел и разглядывал себе ногти, а затем встал и сказал, что сожалеет о моем отношении к делу, а вопрос будет решать через «другие каналы». И удалился.
– Вы видели его машину?
– У него ее не было. Он ушел пешком.
– А имя свое, номер он оставил?
– Да ничего. Просто сказал, что коллектор.
– Вы сообщили об этом полиции?
– Сказал шерифу Грассу из Двумильного. Но он сказал, что Джон Грэйди со своей смертью мог оставить кучу долгов. Взял у меня описание внешности, но сказал, что сделать толком ничего не сможет, если только сам коллектор не вернется или не применит угрозу.
– А у вас в офисе не было ощущения, что он вам угрожает? Он ведь, кажется, сказал, что в целях платежа прибегнет к «другим каналам».
– Возможно, это в самом деле была угроза. Просто я тогда не придал значения.
– Он, кстати, не упомянул, что это за долг или кого он представляет как коллектор?
– Нет.
– Вы не считаете, что этот человек как раз и мог быть тем, кто сунул в почтовый ящик фото?
– Исключать нельзя, но я не вижу, зачем ему это. Да и насчет какого-то своего отношения к снимкам он, разумеется, не сказал ни слова.
Мэтисон спросил, не хочу ли я еще кофе. Я сказал, что да, просто чтобы взять небольшую паузу на раздумье. Его история с коллектором вселила в меня беспокойство. Сидеть ночами в машине, наблюдая за темным обиталищем маньяка, было мне не сказать чтобы по нутру. Не улыбался и приз за усердие – полубомж в обносках, одержимый подсовыванием мертвому детоубийце детских фотографий. Но что-то в снимке этой девочки меня поглощало. В этом у нас с Мэтисоном было что-то общее: мы оба лишились дочерей, и оба не готовы были сидеть сиднем, когда ребенку, пускай даже незнакомому, могла грозить опасность. Оглядываясь назад, я теперь сознавал, что взяться за дело решился сразу, едва он показал мне снимок девчушки с битой в руках.
Когда Мэтисон возвратился, я назвал ему расценки. Он предложил заплатить всю сумму сразу, но я пояснил, что счет выставлю по истечении первой недели. Если за полмесяца дело не продвинется, мне придется оставить его копам. Мэтисон согласился и засобирался уходить. Фотографию незнакомой девочки он оставил мне.
– Копий у меня предостаточно, – сказал он. – Если б вы не взялись, я бы обклеил ими все витрины, фонарные столбы, везде, где их можно увидеть.
– А сколько их у вас? – полюбопытствовал я.
– Две тысячи. В багажнике. Вам надо?
Я взял пачку с сотней штук, остальное оставив ему. При этом я лелеял надежду, что использовать их нам не придется.
Дом по возвращении встретил меня темнотой и молчанием. Рэйчел уехала на встречу друзей Скарборской библиотеки, и раньше вечера ее ждать не приходилось. У двери я ненадолго остановился и оглядел простор болот. Великий исход перелетного птичьего царства почти завершился, и притихшие травы на протяжении дня пребывали в сонном спокойствии. От этого отчетливей стали голоса птиц, что остались в здешних местах; иногда мне казалось, что я различаю чижей, скворцов и щеглов. Их голоса сделались как будто легче – может, от понимания, что число хищников теперь пошло на спад: ястребы и луни наверняка откочевали вслед за своей добычей к югу. Но кое-кто из охотников остался, а с бескормицей их конкуренция лишь усилится: голод не тетка, особенно зимой.
Переезд сюда после продажи дедова дома в нескольких милях был, безусловно, удачным шагом, омраченным лишь тем, что в этом году здесь в болоте утонул человек – так сложилось. Рэйчел говорить на эту тему не любила, а я ее не принуждал. Мне от души хотелось, чтобы мы зажили здесь счастливо. Возможно, после всего того, что было у нас до этого, я всерьез захотел счастья.