Ночные любимцы

Кайдановский читал о коллекциях льняных коптских тканей четвертого века, о коллекциях шелков сиенских, флорентийских, венецианских, генуэзских, о бархатах с мелким узором и о красном двуворсном бархате, затканном золотом, о хлопчатобумажной набойке, о вышивках шелком, стеклярусом, бисером, золотом.

Цитировались воспоминания Остроумовой-Лебедевой: «В школе отличные светлые классы, электрическое освещение, чистота, порядок». И мемуары Петрова-Водкина: «В Училище… одна из лучших в Петербурге библиотек по богатству специального материала, собранию гравюр и дивной коллекции бабочек… Чистота коридоров и прекрасно оборудованных классов была невероятной для меня. Казалось, как же работать здесь, когда и пошевелиться страшно, чтобы не запачкать помещения. Казалось, что и порядок здесь должен быть особенный, по движениям служителей в темно-синих сюртуках, по рассчитанности их шагов».

Развалинами, помойкой, ограбленным домом представилась ему его Alma mater.

Там, в музее, наполненном подлинными свидетелями Возрождения, множеством предметов быта, бесчисленными плакетками, вазами, блюдами, гобеленами, там, где красовались в витринах образцы вышивок и лоскутков одежд ренессансных модниц, почти естественным было присутствие и манекенщицы, Спящей Красавицы, безымянной, таинственной, почивающей в своем гробу хрустальном, донашивающей подлинное платьишко четырехсотлетней давности, не успевшее или не пожелавшее истлеть, незваной гостьи, одной из тех, для которых и создавались нынешние (тогдашние!) экспонаты музея, жившие при ее жизни — своей: обычной, бытовой, повседневной. Наверху встречали вас дремлющие в музейном воздухе вещи; внизу неожиданно появлялась уснувшая в другую эпоху хозяйка этих вещей.

Должно быть, склеп ее располагался в какой-нибудь пещере, в подземном хранилище, чья физика и химия сыграли с маленькой красавицей такую странную шутку, ибо мертвые не могут быть экспонатами, они не предназначены для чужих глаз, думал он, древнеегипетские мумии недаром прятались в саркофагах, а те — в других саркофагах, матрешки, а другие в пирамидах, закупоренных и не предназначенных для посетителей, разве что для вездесущих ангелов египетского толка. «Она лежит в гробу стеклянном, и не мертва, и не жива…» — да неужто, думал он, ее и Блок видел? Экспонат для посвященных; да уж, конечно, не для всех! выставить на обозрение мертвую — какая непристойность. Ничего, дорогие, дорогие господа века девятнадцатого, мы еще хлынем в любимый наш мавзолей, чего ж тут стесняться, мы племя из племен, и наш вождь, куколка наша, вот он, ненаглядный, живее всех живых и всегда впереди; кто у нас там всегда впереди? покойник, батенька, баль-за-ми-ро-ван-ный труп-с, товарищ, извините, Трупский, это псевдоним.

Подпольная кличка. Кликуха, пардон, посмертная. Кайдановский дрогнул. Потому что в отсутствие музея — такого, каким он был, сейчас-то ничего похожего, ну, печи, горстка мебели, горстка фарфора, студенческие работы, — присутствие Мертвой Царевны становилось почти зловещим. Что она делает тут, почему, пережив революцию, гражданскую, блокаду, — пережив?! — переждав годы, когда под стеклянным куполом пребывали экспонаты истории блокады, когда смерть царила тут вовсю, почему теперь-то она спит здесь, в своей маленькой усыпальнице, над которой пляшут студенты на праздничных вечерах, почему мы живем тут все с мертвой панночкой в качестве краеугольного камня нашего храма искусств?

Нет, ревниво подумал он, должно быть, я влюблен в нее, как все, кто ее видел, пусть она останется здесь, не отдам никому, ни музею истории религии, ни Кунсткамере; кунст — искусство, мы сами тут кунст-камера; она должна остаться тут, это музей надо вернуть обратно, все должно вернуться на круги своя, все экспонаты, всё, что теперь в Эрмитаже, всё разворованное и растащенное; механизмы, разводящие стекла купола, должны быть починены, стекла вымыты, выкрашены стены, восстановлены росписи и витражи, размечтался, голубчик, да, размечтался, и светильники при входе должны гореть, и городу надо вернуть имя Санкт-Петербурга, неметчиной, конечно, отдавало, так ведь кто же меняет имена, как перчатки, только жулье, да еще не на имя, а на подпольную кличку. Интересно, думал он, а как ее звали, эту Джульетту, и откуда и когда привез ее Половцов? что Половцов, он почему-то не сомневался; может, из-за гиссарлыкской, она же троянская, коллекции.

На следующее утро он пришел в музей чуть ли не раньше сотрудников, в комнате со шкафами сидел один Вольнов, живший, как уже знал Кайдановский, в коммуналке, скроенной из бывшей дворницкой, во дворе.

— Заберите вашу антисоветскую рукопись, — Кайдановский выложил папки Вольнову на стол. — Спасибо, Алексей Иванович. Я очень даже проникся. Только не знаю чем. Я представлял, что все изменилось, но не представлял, до какой степени.