Ночные любимцы

Стала она возникать и на эскизах Мансура. Собственно, все женские головки его дипломной росписи были на одно лицо, лицо Тамары в гробу, он помешался, как и предполагал, даже вспомнил Ботичелли: у того все живописные модели были одной-единственной, а именно его умершей совсем молодою то ли возлюбленной, то ли невестою; толпа очаровательных призраков, один прелестный призрак, чьи движения, запечатленные стоп-кадрами, являли толпу.

А вот откуда взял ее образ Покровский, оставалось неясным; возможно, увидел мельком на работах Мансура, безотчетно запомнил; или выловил информацию из воздуха, где, как известно, спокон веку и носятся идеи.

Поскольку произведения Покровского и Мансура постоянно висели на выставке в коридоре (там же оказалась написанная Кайдановским квази-Изюминка) и являлись образцом для подражания, возрожденческий образ Спящей, подобно штампу, маленькому стилистическому выверту, пошел бродить по институту. Она улыбалась джокондовской улыбкой с эстампов, офортов, акватинт и гравюр, наклоняла голову с маленьким ртом и ботичеллиевской прической на керамических блюдах и вазах, обретала объем на кафедре скульптуры, тиражировалась неоднократно, обнаруживалась в особенности на обходах, когда Alma mater превращалась в огромный выставочный зал, на полу, застилая его, шелестели листы курсовых, и кафедралы во главе с ректором прохаживались по узким тропинкам маленькой толпой осударева судилища.

— Что это за натурщица в ренессансном духе, батенька? — спрашивал раскатистым басом ученик Репина ученика Осьмеркина. — Где ее отрыли? Вроде у нас такой нет. Может, частным образом из Академии Художеств приглашают? Не наша ли это студентка подрабатывает на кофий и капрон, хо-хо?

— Думаю, студенты одну и ту же книжку с работами старых мастеров в Демкниге купили, — ответствовал ученик Осьмеркина, — пусть подражают, образец для подражания хороший.

— Стилистически несколько навязчиво, — сказала завкафедры истории искусств, — словно все работы один человек своеручно правит, сверху проходится карандашом либо кистью.

— Тень тени Леонардо по ночам перед обходами шастает и, осерчав, студенческую мазню подправляет, — поддакнул старший преподаватель с той же кафедры.

— Не впадайте в мистику, — громко сказал ректор, — помните, что мы находимся в идеологическом ВУЗе.

— Нет ничего порочного в том, что студенты находятся под влиянием мастеров эпохи Возрождения, — сказала завкафедры истории КПСС, — это эпоха, в которую человек поставлен был во главу угла, а нам нужно именно гуманистическое искусство.

— Какое же тут гуманистическое искусство, душечка, — возразил ученик Репина, — ежели мне из острохарактерной натурщицы студиозусы ботичеллиевскую даму кроят? ежели мне вместо Тани-Мани улановскую Джульетту изображают? Перед нами работы ученические, а ученик должен натуру воспроизводить. Творчеством потом займется. Этак я им скоро старика с бородой посажу, а они мне из него кумира немого кино сделают.

— Рисунки-то качественные, — сказал завкафедрой рисунка, — череп крутится, кисть построена, первый план выделен, тушуют профессионально; какие еще требования прикажете предъявлять?

— Вы на скульптуру посмотрите, — сказал завкафедрой физкультуры, ненароком затесавшийся на обход, — из, как вы выражаетесь, возрожденческого образа делать советскую спортсменку — просто извращение какое-то. Она еще и посмеивается. Словно издевается.

Полулюся-полутамара в виде довольно-таки натуралистической пловчихи и вправду посмеивалась, собираясь со своей вышки прыгнуть в толпу совершающих обход педагогов; завкафедрой дизайна, оглянувшись на нее, артистично отшатнулся, все расхохотались, обстановка несколько разрядилась, многие спасены были от двоек по рисунку и по живописи и, стало быть, от лишения стипендии; солнечные лучи пробились сквозь пыльные стекла большого купола и осветили заваленное шелестящими произведениями дно Молодежного зала.

Кайдановский, оставив Мансура наверху, вошел в кубическую усыпальницу Спящей Красавицы; он хотел попробовать открыть дверь изнутри, она должна открываться, думал он, надо только сообразить как. Расставив на полу свечи, множество свечных огарков, он зажег их, черномраморная комната наполнилась пространством, тенями, отсветами; отблескивал магический кристалл гроба хрустального. Кайдановский приблизился, фонарики висели у него на груди, один трофейный, очень яркий. «Где она жила, когда жила? В Венеции? во Флоренции? в Риме? Я знаю слишком мало названий итальянских городов. Палермо, Падуя, Милан. Ее мог видеть Леонардо».

Язычки пламени свечного вострепетали, встрепенулись тени, и тени от ее ресниц тоже, по щекам мазнуло светом, казалось, она собирается открыть очи и вымолвить слово. Дверь открылась, силуэт стоящего на пороге не был силуэтом Мансура; человек на пороге поднял руку, еле слышный щелчок выключателя в мертвой тишине; вспыхнул свет, загорелись мелкие лампочки в настенных бронзовых светильниках, одна из лампочек со слабым хлопком перегорела, Кайдановский вздрогнул, а вошедший Вольнов сказал лампочке:

— Kapútt.