Ночные откровения

– За все годы нашего знакомства не припомню ни единого раза, чтобы ты просил меня об услуге. Признаю, может, отчасти это потому, что я и так постоянно забрасывала тебя советами и предложениями, – глаза Анжелики блеснули. – Но, пожалуйста, продолжай – я крайне заинтригована.

В намеке на улыбку изгиб ее лукавых губ совершенно неотразим. Почему он раньше не замечал магнетического притяжения этой полуулыбки?

– В доме мисс Эджертон я увидел интересную картину. Личность автора никому не известна. Кажется, мне попадалось полотно, написанное в сходной манере, но не могу вспомнить, где и когда. Твоя память гораздо лучше моей, а твои знания глубже.

– О-о-о, комплименты… Обожаю хвалебные речи – с лестью вы далеко пойдете, молодой человек!

– Ты же знаешь, я совершенно не умею льстить, – если десять лет назад Анжелика была просто одним из ценителей живописи, то теперь ее обширные познания были достойны восхищения. – Я сделал несколько снимков картины. Могу я показать их тебе, как только проявлю?

Анжелика склонила голову набок, опять поигрывая локоном у щеки.

– Но я еще не дала согласие помогать тебе. Думаю, мне бы хотелось сначала услышать ответ на мою просьбу об услуге. Если помнишь, я жду уже несколько недель.

Несмотря на твердое намерение не краснеть, Фредди залился румянцем.

– Ты о портрете?

Ей хотелось получить свой портрет обнаженной. Когда Фредерик старался убедить брата, что в изучении женских форм нет ничего пошлого, в его голове роились самые сладострастные образы Анжелики.

– Разумеется, о нем.

Анжелика говорила прямо и невозмутимо, в то время как он чувствовал себя не в своей тарелке, стесненным и не в меру разгоряченным.

– Ты же знаешь, я не мастак в изображении человеческого тела.

– Фредди, милый, ты, как обычно, скромничаешь. Не будь я уверена в твоих способностях, не обратилась бы к тебе. Я видела твои наброски – ты очень неплохо пишешь людей.

Анжелика была права, хотя Фредерик сознательно редко рисовал людей. В детстве он был неуклюжим, то и дело падал и ушибался, и поэтому его оставляли в доме, тогда как заветным  желанием мальчика было гулять на улице: бегать, кружиться или просто лежать на траве и смотреть, как небо меняет свои цвета. Писать портреты означало находиться в студии, а Фредди предпочитал рисовать на пленэре, передавая пышное сливочно-розовое цветение вишневого деревца или настроение пары, уединившейся на пикнике.

Но, глядя на Анжелику, он уже мысленно подбирал необходимое соотношение неаполитанской охры и киновари для добавления в свинцовые белила, чтобы поточнее передать теплый тон ее кожи.

– Ты говорила, это для личной коллекции.

– Таково мое намерение.

– Значит, ты не собираешься выставлять эту картину?

– Заботишься о моей стыдливости? – поддразнивая, улыбнулась Анжелика. – Ну почему у меня не получается проявлять хотя бы вполовину меньшую благопристойность?

– Обещай мне.

По большей части, Фредди был сговорчивым. Но в данном вопросе он не собирался уступать.

– Мне нужен этот портрет только как свидетельство моей юности, чтобы когда-нибудь я могла взглянуть и вздохнуть над своей увядшей красотой. Я торжественно обещаю, что не только не буду выставлять его где бы то ни было, но даже у себя в доме не повешу. Буду хранить картину в коробке и не достану до той поры, пока не увижу в зеркале старую кошелку, – снова улыбнулась Анжелика. – Это тебя удовлетворит?

– Что ж, тогда ладно, – сглотнул художник. – Я напишу тебя.

Анжелика, отставив чашку, посмотрела другу в глаза.

– В таком случае, я не откажусь помочь тебе выяснить происхождение загадочной картины.

* * * * *

Миссис Уоттс не было в живых уже четверть века. Разыскав всего лишь за пару часов знавшего ее человека, Вир посчитал себя счастливчиком.

Поиски привели маркиза из Бермондси в Севен-Дайалз. Расположенный не более чем в миле от просторных площадей Мэйфэра, район Севен-Дайалз в начале века пользовался дурной славой из-за царившей в нем нищеты и преступности. За последние годы репутация района несколько улучшилась, хотя Вир по-прежнему не рискнул бы один сунуться ночью в его боковые улочки.

Но сейчас на дворе стоял белый день. Ведший к нужному месту проулок Святого Мартина бурлил щебетом и гомоном: здесь находился птичий рынок. Маркиз миновал магазинчик, набитый клетками с певчими птичками: снегирями, жаворонками, скворцами – и все это беспокойно чирикало и свистело. Следующая лавка была доверху заставлена ящиками с упитанными воркующими голубями. Ястребы, совы и попугаи вносили свою лепту в общую какофонию. Вир благосклонно поглядывал на изредка попадающиеся заведения, торгующие благословенно молчаливыми рыбками или кроликами.

Джейкоб Дули жил на Литтл-Эрл-стрит. Здесь, на оживленном открытом рынке толпился народ, хотя Вир не заметил среди выставленного на продажу чего-либо, не побывавшего в употреблении раз, а то и два. Он понятия не имел, зачем женщинам в нынешнее время могут понадобиться кринолиновые обручи, но увидел, как целых три набора расхваливают в качестве «последнего слова моды».