Ночные рассказы

Новое столетие подтвердило правоту семьи, и, когда Хенрику было около двадцати лет, все получили убедительное подтверждение, что находятся на верном пути, познакомившись с книгой заместителя министра Штайнке «Социальное обеспечение будущего». Этот труд, который, как уже тогда предвидел отец Хенрика, создаст основу для всей социальной политики Дании в этом столетии, был, правда, очень сдержанным в разделе о расовой гигиене и вообще несколько вялым и гуманистическим в своей основе. Но главная его идея — что забота о слабых представляет собой тяжкий груз, так называемое бремя обеспечения, которое государство обязано снять с плеч молодых, чтобы они, освободившись от мук совести и чувства долга, смогли поставить свои силы на службу прогрессу, — как раз совпадала с тем, что в течение целого поколения прекрасно осознавали, говорили и в соответствии с чем действовали в семье Блассерманов.

4

Таким образом, Хенрик рос в атмосфере особой чистоты, созданной благодаря тому, что всё, чему было больше шестидесяти лет, было удалено из его окружения, и с самого младенчества он купался в омолаживающей купели музыки — и, в первую очередь, военной музыки.

И тем не менее Хенрику пришлось столкнуться со старостью.

Это случилось зимой, в день, когда ему исполнилось семь лет, в тот час ночи, когда взрослые уже давно позабыли, по какому поводу собрались. За окнами было холодно, бело и тихо, а в доме так тепло, что запотели стёкла. Угощали обильно, и гости чувствовали, что в эту ночь, и вообще в это историческое время, они участвуют в неком языческом жертвоприношении и что нет той вольности, которую они не могут себе позволить, потому что жизнь, словно вепря Сэхримнера в Валгалле, можно есть до бесконечности.

Пили много, и движения взрослых требовали всё большей Freiterritorium,[65] поэтому маленький Хенрик забился в угол, и в его блестящих и озадаченных глазах отражались чувства, наполнявшие комнату, а именно радость, оптимизм и жажда власти в самом прекрасном значении этого слова.

Присутствующие пели и играли на рояле, и приближался кульминационный момент вечеринки. У рояля отец Хенрика стал произносить новый распевный тост, который он сочинил специально к церемонии принесения военной присяги в Южноютландском драгунском полку, где он когда-то отбывал свою воинскую повинность. В тосте по замыслу предполагалось присутствие настоящей лошади, которую в определённый момент, в третьей части, следовало провести через комнату. Мать Хенрика при обсуждении вечера пыталась воспрепятствовать этому, но отец Хенрика сказал, что «я не приму никаких возражений с твоей стороны, женщина, если у Чайковского звучат пушечные выстрелы, а у Люмберга — вылетают пробки из шампанского, то Блассерман не должен остаться без лошади», и договорился с копенгагенской компанией, занимающейся перевозкой музыкальных инструментов, чтобы их рабочие подняли ганноверского жеребца в квартиру на пятый этаж, где его до поры держали в комнате служанки, а теперь вывели в гостиную, вызвав тем самым настоящий фурор.

Конь простоял весь день уткнувшись мордой в простыни кухарки, что привело его в праздничное настроение, и теперь, когда его вели вдоль стола, он сам по себе казался Хенрику непостижимо огромным, а между его задними ногами выросла неподдельная лошадиная именинная эрекция, которая, казалось, ещё немного — и выдавила бы всю компанию в окно.

Дамы визжали, восторгам не было конца, а потом отец Хенрика вскочил на рояль, призвал гостей к молчанию и поднял бокал.

Никто никогда так и не узнал, какой героический тост он собирался произнести, потому что в комнате потянуло холодным сквозняком, от которого затрепетали свечи, а в горле композитора застряли все хвалебные слова. Дверь открылась, и в комнату вошла маленькая девочка, а за ней в дверном проёме показалось что-то тёмное.

Вновь прибывшая оказалась очень крупной пожилой дамой. На ней было чёрное блестящее атласное платье, казавшееся таким неуклюжим, словно было сшито из брезента, на груди и плечах лежало белое кружевное фишю, похожее на скатерть для кофейного стола на двенадцать персон, а сверху, с изборождённого морщинами лица под высокой короной седых волос, спокойно смотрели бесцветные, бдительные глаза хищной птицы.

До этой минуты комната и люди казались Хенрику очень большими, а о лошади он подумал, что это, наверное, самое большое существо на свете. Но перед новой гостьей всё это как-то съёжилось, люди стали маленькими и робкими, комната уменьшилась, и даже жеребец вдруг стал похож на лошадку-качалку, пугливо заржал, прижал уши к голове и стал рывками пятиться, скользя по гладкому паркетному полу, словно жеребёнок на только что вставшем льду.

Заворожённый Хенрик подумал, что если бы эта дама была ещё чуть побольше, то ей пришлось бы наклониться и повернуться боком, чтобы войти в дверь.

Она не стала садиться, да никто ей этого и не предложил. Она по очереди рассматривала гостей, до тех пор пока взгляд её не упал на сидящего у стены Хенрика.

— Добрый день, Хенрик, — произнесла она.