Ночные рейды советских летчиц. Из летной книжки штурмана У-2. 1941–1945

Нина мгновенно сработала рулями, и самолет резко ушел в сторону, сразу же (промедли она хоть долю секунды!) выше и слева от него пересеклись рваные дымные облака.

Оглушительный хлопок – и самолет встряхивает. Я вижу, как от мотора что-то отлетает. Но машина держится еще в воздухе устойчиво. Острый запах тонкой петлей захлестывает горло. Самолет заваливается на крыло. Нина мгновенно срабатывает рулями. Выровнялись. В левом крыле рваная дыра, но машина послушно идет. Все хорошо, надо только придерживать ее, чтобы не валилась.

– Жива?! – Мой голос срывается на крик.

– Да!

Мы опять в кольце: разрывы справа, слева, сзади. Сейчас бы рывок, чтобы убраться, и еще рывок – добраться до своего аэродрома. Но увеличивать скорость нельзя. Хорошо, хоть тянет. Как-никак, а тянет. Ладно, два раза подряд не попадают. Нет, бывало, попадали. Ладно, только бы не заглох мотор. Взрыв рядом с кабиной. Нина резко уходит скольжением на крыло. Метры, завоеванные с таким трудом, потеряны, но разрывы остаются позади. Теперь довернуть на луну. Может, и выкрутимся.

Уйти со снижением на предельной скорости и нырнуть к лесу – это почти наверняка спасение. Но опыт предостерегал против губительного ухода от мессера по прямой и вниз, а подбитый, плохо повиновавшийся По-2 лишал возможности размашистого, энергичного, как при лыжном слаломе, маневра. Чтобы не подставлять себя, Ульяненко проскальзывала в сторону от мессера – едва-едва на сантиметры.

Оглушительный хлопок над ухом – самолет снова встряхивает. Врезал! Мы не поняли куда. Ждали сбоя, обрыва в моторе, но мотор работал. Превосходство в скорости мешало немцу прицелиться. Наш самолет с ревом несся вниз, распарывая встречный воздух. Высота – 600, 400, 200, 100. Разрывы еще тянулись за нами, вот-вот достанут, но мы все-таки уходили. И впереди было чисто – звездное яркое небо и тишина. Тянем. Надо тянуть!

Стрелка давления масла подвигалась к нулю. Сколько протянет двигатель – минуту, пять, десять? Теперь до Ломжи бы, там ближе всего до линии фронта – минут десять. Нина сбавляет обороты, чтобы не перегружать мотор. И тут же карабкается вверх – нужна высота, побольше высоты, чтобы спланировать, когда заглохнет мотор. Когда заглохнет… Теперь единственное – оттянуть этот момент. Выиграть минуту, две. А то три или четыре. Дотянуть до своих. Натужно, из последних сил ревет мотор, самолет срывается, проваливается, но высота все-таки понемногу растет – значит, еще живем.

Впереди вспухают грязные, черно-серые хлопья разрывов, сверкают молнии вспышек. Ульяненко с креном лезет вверх – надо обойти заградительный огонь и не потерять высоту. Но нас опять «повели» – разрывы идут след в след. В горле высохло – не глотнешь. О том, что можем погибнуть, даже мысли не возникало. Как и всякому двадцатилетнему, смерть нам казалась чем-то таким, что к нам самим не имеет никакого отношения.

В натужном реве мотора что-то дрогнуло. Или показалось? Будто дрогнула и начинает расползаться туго натянутая струна, состоящая из множества нитей. Они рвутся, ползут, но ниточка, может быть одна-единственная, еще держится. Ну, не рвись. Еще немного не рвись. Летчица чуть-чуть прибавляет газу, и сразу заколебалась стрелка давления масла. Так, теперь осторожно, чтобы не сорваться, подобрать ручку – взять хоть несколько метров. Пот заливает глаза, от напряжения перехватывает дыхание. Мне кажется, что у Нины такое состояние, когда карабкаешься по скользкому камню. Сползаешь вниз и опять карабкаешься, в кровь раздирая руки.

Внизу широкая дорога, похоже, рассекает лес, взбегает на холм; по обе стороны – аккуратно поставленные домики. За ними – река. Темнеющий берег. За светлой полоской воды – наши.

– Давай, давай, Нина! Еще чуть-чуть!..

Мы почти уже над рекой. Мотор задыхается. В его прерывистом, тяжком вое что-то гаснет, блекнет – убывают последние силы. Вот-вот оборвется та самая одна-единственная ниточка. Мы уже почти над линией восточного берега. Как он медленно, слишком медленно наплывает! Секунды растянулись. Ну потяни еще немного. Совсем немного. Мотор еле дышит.

Масло еще есть. Но стрелка дрожит у нуля. По кратчайшей тянем на свой аэродром. Но в любую секунду масло иссякнет, мотор заглохнет, остановится. Сейчас? Или в следующий миг? И вдруг меня словно обожгло: уже начался и идет какой-то другой, неизвестный мне счет времени, неизвестный и непостижимый. Лес. За ним поляна. Там – наши. Время изменилось. Оно стало безгранично большим и единым, вместившим в себя все дни жизни, которые мы с Ниной прожили, и одновременно оно стало бесконечно малым – цепью мгновений: когда оборвалась ниточка, мотор заглох и винт, как во сне, завращался бесшумно; и когда земля быстро начала надвигаться на нас; и когда мы увидели свой аэродром, посадочную полоску, зажатую между парком и постройками, Нина умело развернулась, чтобы сесть, и еще – толчок, треск и потом тишина…