Ночные тайны

Когда Яна ушла, Хойкен заказал себе вторую чашку кофе и газеты, которые ему тут же принесли. Картины прошедшей ночи еще стояли у него перед глазами, и ему нужно было время, чтобы переключиться на события предстоящего дня. За окном на площади тусклый рассвет окутывал темную массу собора. Аромат крепкого кофе и опьяняющий запах лилий заполнили всю комнату. Больше всего Хойкену хотелось снова вдыхать этот запах, он никак не мог насытиться им. С тех пор как они сблизились, Яна изо дня в день становилась все искреннее. Когда-то она мечтала иметь свою собственную галерею и уже собиралась открыть ее, но вдруг получила предложение работать секретаршей. Ее увлечение старинной музыкой поначалу было непонятно Георгу, однако скоро он понял, что эта музыка является полной противоположностью ее интереса к современному искусству. Музыка — это тишина и покой, а искусство — движение и динамизм. Каким-то непостижимым образом эти два мира жили в Яне одновременно. Частица ее души тянулась к спокойной элегийности голоса Магдалены Кожены, и что-то совершенно другое заставляло ее жить суматохой современной жизни и быть в курсе самых последних новостей.

Он допил кофе. Пора отправляться в офис. Ему захотелось позвонить домой, в Мариенбург, куда он вчера вечером перевез отца. Лоеб сопротивлялся до последнего, говорил об ответственности, которую Георг берет на себя, но Хойкен стоял на своем, потому что отец ни о чем другом не мечтал, как о выписке из клиники.

Трубку взяла Лизель Бургер. Сейчас, когда старик снова был дома, ее голос, как и раньше, звучал спокойно и бодро. Когда Хойкен учился в США, он звонил в Мариенбург и часто попадал на Лизель. Потом он долго не мог унять в себе тоску, которую вызывал в нем ее голос. Тоску по ее кухне, по саду, по тишине большой прихожей, в которой было слышно только тиканье напольных часов.

— Лизель, это я, Георг. Как отец? Что он делает? Как провел ночь?

— Хорошо, Георг. В его положении даже очень хорошо. Он просидел весь вечер со мной на кухне, и мы просто болтали. Я считаю, он выглядит гораздо лучше, чем в клинике. Он даже поднялся по ступенькам наверх, в спальню, без посторонней помощи. Сейчас он сидит там в своем халате и читает газеты. Ты не поверишь, он читает их в первый раз с тех пор, как с ним случился инфаркт. Я каждый день приносила ему в больницу газеты, но он к ним не прикасался.

— Я очень рад. Нужно было давно забрать его из клиники.

— Конечно. Просто приди и посмотри. Ты будешь потрясен. Я точно знаю, что ему хорошо. Мы поставим его на ноги.

— Прекрасно, Лизель. Ты меня успокоила. Сейчас я еду в офис, а днем заеду к вам. Если отцу станет хуже, звони мне сразу.

— О чем ты говоришь? Все будет в порядке.

— Ну, хорошо, Лизель. Увидимся. Я сегодня заеду.

Когда Хойкен вышел из номера и начал спускаться по ступенькам, у него вдруг появилось чувство, будто кто-то со страшной силой отматывает время назад. Отец дома и скоро будет здоров, и Secondo каждый день возит его в концерн. Хойкен собирает чемодан, уезжает из отеля и возвращается в Роденкирхен. Руководство концерном, европейская библиотека — все это мираж. Отец объяснит ему, что ханггартнеровские записки — это записки, а не мемуары. Думал ли Георг, что так быстро разрушится все, что он создал за последние недели? Странно только, что он не пытается сопротивляться. Ему кажется даже, что все правильно. Он возвращает все назад, как будто взял на себя слишком много или присвоил себе роль, которая ему не предназначалась.

С такими мрачными мыслями Хойкен не мог работать. Что ему делать в концерне, когда перед глазами стоит его отец, который вновь читает газеты? Внизу, возле выхода из отеля, Хойкен встретил Макса, он разговаривал с клиентом. Сгоряча Георг чуть не объявил ему, что освобождает номер. Цветы, книги — вон. Номеру вернут его прежний скромный вид.

В горле пересохло, он так разволновался, что ему лучше уйти побыстрее. Бар только что открылся. Старый бармен помахал ему рукой. После недолгих колебаний Хойкен занял место за столиком. Он был в полном замешательстве. Он не мог решить, что ему делать дальше. Георг заказал стакан минеральной воды и залпом выпил. Его сердце колотилось, кончики пальцев стали влажными и холодными. Он посидел так несколько минут, словно поджидал знакомого, а потом позвонил Яне и сказал, что задерживается. Теперь он знал, чего хочет. Хойкен хотел этого с тех пор, как позвонил Лизель. Он поедет сейчас в родной дом, в котором снова живет его отец.

Через двадцать минут он был уже в Мариенбурге. Увидев его, Лизель нисколько не удивилась. Услышав, как подъехала его машина, женщина сразу вышла ему навстречу. Она обняла его так крепко, как будто они вместе совершили что-то великое и победили темные силы.

— Я знала, что ты приедешь, — прошептала она. — Я только что сказала отцу, что ты едешь сюда, чтобы его проведать.

— Он все еще сидит наверху, в своей комнате? — спросил Хойкен.

— Да, он сидит наверху, — ответила Лизель. — Иди же туда!