Ночные тайны

Поправлять Ханггартнера и уточнять, что он учился не во Франции и его перепутали с братом, Хойкен не счел нужным. Но лгать он тоже не хотел. Единственное, что пришло ему в голову, это извиниться и постараться уйти от подобной темы. «Одинокие мужчины в темном туалете…» Язык выдавал ему сейчас сплошь ханггартнеровское. Но перед тем, как он действительно пошел в туалет, ему удалось заказать «Barbera». Немецкий Пруст, французский Кафка… В сущности, это плохой признак, когда такой автор, как Ханггартнер, ориентируется на какие-то образцы. В двадцать — ну, хорошо, в сорок — еще можно, но когда дело идет к восьмидесяти… Зрелому автору не нужно учиться у Пруста или Кафки. У него к этому времени должен быть свой дом со светлыми окнами и местом, где поклоняются тебе, а не Прусту и Кафке.

Когда он вернулся из туалета, Клаудио Марини как раз откупорил бутылку вина, и Ханггартнер пробовал его. Большая, убеленная сединами голова писателя слегка наклонилась вперед, как будто в этом положении вино могло достигнуть самых дальних уголков его мозга. Хойкен сел и постарался собраться с мыслями, но вдруг увидел посредине стола стопку бумаги, на которой, как роскошное приложение, лежали два толстых черновика. Вино, две сигары, все приборы убрать! Наконец-то!

— Одиночество. — Ханггартнер подхватил тяжелое слово и поставил его во главу угла. — Одиночество — хорошее слово для названия моего романа. От него не только душно, еще больше оно отражает потребность в общении. Не иметь возможности, не сметь ни с кем поговорить — что это, если не потребность? Главный герой моего романа одинок. Интуитивно ты прочувствовал и высказал тему, мой милый.

Хойкен почувствовал, как на него волной накатилась усталость. Пить в обед крепкое красное вино — это ему даром никогда не проходило. Но слышать при этом голос Ханггартнера — это его доконало. Он крепко вцепился в стол правой рукой и погрузился в дрему. Ханггартнер как раз рассказывал об одиноком, «уже в годах» писателе, который необдуманно впутался в переписку с продавщицей книг, девушкой гораздо моложе его. Ханггартнер приукрасил этот первый намек, но сразу переключился на рассуждения об особенностях общения по электронной почте, которое из-за высокой скорости передачи оказывает давление на получателя и заставляет его быстро отвечать. Небыстрый ответ в этом случае означает немедленный отказ. Немолодой писатель положил себя, как жертву, на алтарь электронной почты, в то время как молодая, почти незнакомая ему продавщица книг направила секционный нож и своими бойкими, короткими письмами ранила его в сердце, самое чувствительное место, — место, где обитает любовь…

Хойкен молчал, находясь в легком трансе. Уже не одна продавщица книг рассказывала, что во время необузданных введений, которые Ханггартнер читал на своих творческих встречах, она тоже впадала в подобное оцепенение. Внезапно Георг понял, что они при этом чувствовали, когда сидели, уставившись на писателя, с приоткрытым ртом, почти физически ощущая эту праздную болтовню.

— Это первая часть, — подчеркнул Ханггартнер и сделал довольно большой глоток вина. — Во второй части они впервые встречаются, начинается неистовая, до изнеможения, любовь. Их постоянно разлучают, они хотят снова увидеться, они едут друг за другом, они погружаются в страстное безумство любви, которая внутри всех нас подавляется нашим убогим существованием. Все это болезненно и горько, потому что эти двое, конечно, знают, что их борьба, борьба против законов жизни и времени, безуспешна. Мой писатель, как я уже сказал, мужчина почтенного возраста. Еще раз напомню тебе позднего Гёте, которого неожиданно посетила мечта быть вдвоем с любимой, еще раз пережить эти часы и дни, еще раз… — Он запнулся. Хойкен заметил, как близко Ханггартнер принимает все к сердцу, и понял: в этом романе он описал свои собственные несбывшиеся мечты.

— Мне было тяжело придумать концовку, Георг. Конец был очень важен для моих героев, для меня. Я прикидывал так и эдак, следует ли доводить моих персонажей до последней черты — утраты, расставания? Все мое существо противилось этому. Невозможно было пренебречь их счастьем и заставить разбежаться. Будучи автором, я могу быть Богом. Все законы жизни в моих руках. Я могу наказывать и вознаграждать. Могу отвернуться. Ах! В конце я отвернулся от моих героев. Отвернуться, отойти в сторону. Старый автор-бог уходит и предоставляет жизнь самой себе. Как ты это находишь?

Хойкен подумал, что, с точки зрения рыночного спроса, такой конец был просто идеальным. Это гарантировало роману Ханггартнера вдвое больше читательниц, чем если бы он закончился катастрофой.