Ночные тайны

Когда Клара была в отъезде, ему было неуютно в этом современном доме с его огромными верандами, выходящими к Рейну. В последнее время он чувствовал себя в нем не очень хорошо. Это здание не имело никакого отпечатка времени, оно старело неправильно. Казалось, дом остался в том времени, в котором был построен, и с тех пор не менялся. Дети, конечно, не испытывали ничего подобного. Они любили свое жилище и даже этот стерильный сад с коротко подстриженными газонами и неухоженными кустами, которые так заросли, что ветки торчали не прямо вверх, а свешивались на дорожки. Когда один из них (или они оба) уезжал, дети приглашали друзей и устраивали праздник на зеленом лугу, который всегда казался ему безжизненным. Хойкен хорошо представлял себе, что кто-нибудь из детей в будущем будет здесь жить, так сильно любили они эти места, Рейн с его песчаными берегами и нетронутые лесополосы, которые тянулись на юг до самого Бонна. Они катались на велосипедах и жили в палатках на тихих лугах возле дороги, которая почти не изменилась с тех пор, когда Георг сам был ребенком. Иногда ему казалось, что они никогда не расстанутся со своим безоблачным детством. Наверное, поэтому у них до сих пор не было постоянных партнеров. Мария интересовалась самочувствием отца. Йоханнес же ни разу с ним об этом не говорил. Скорее всего, он боялся, что потеряет деда, и тема болезни и смерти еще пугала его.

А отец? Как с ним обстояло дело? Каждое утро Хойкен ехал в клинику и разговаривал с Лоебом. Диагноз старика не менялся, все было по-прежнему. Вместо того чтобы говорить о болезни отца, профессор беседовал с ним совершенно о других вещах. Живопись и фотография были его коньком, но Хойкен не любил врачей, которые в свободное время занимались искусством. Поэтому он избегал подобных разговоров, хотя и замечал, что это портит его отношения с Лоебом. Профессор сортировал пациентов по их профессиям. На самой высшей ступени стояли те, у которых он мог получить интересную информацию и разбавить таким образом свои тревожные врачебные будни. Отец разбаловал Лоеба, посылая ему книги и поднимая настроение другими подарками. Но Хойкен не мог этого делать. Люди, подчеркивающие свою жажду острых ощущений, были противны Георгу, и он не мог понять, почему таких, как Лоеб, называют «сливки общества».

Он терпеливо ждал, но профессор все не шел. У Хойкена было такое чувство, что его кормят обещаниями и никогда не дают полной информации. Ему не позволяли первому посещать отца. Такая привилегия была только у Лизель. Лоеб считал, что ее присутствие способствует выздоровлению больного. Хойкен получил разрешение видеться с отцом только после своего настоятельного требования. Ему можно было находиться около старика двадцать, максимум тридцать минут каждое утро. На первый взгляд, это очень мало, но Хойкену свидание казалось таким долгим, что он вспоминал об этом целый день.

Действительно, каждая встреча была грустной. Когда Георг подходил к кровати, отец брал его за руку и крепко держал, как будто не хотел никогда отпускать. Его лицо было болезненным, кожа на скулах натянулась. Отец так похудел, что, казалось, можно рассмотреть его скелет. Куда девалась его полнота! После инфаркта он стал каким-то тихим, словно замороженным. Его движения были такими замедленными, что у Хойкена сжималось сердце.

Если отец говорил, то только о доме. Он хотел лежать в своей большой спальне, возле открытого окна. Это звучало так, будто он говорил о своем конце, подводил итоги своей жизни и со всем примирялся. Больничная обстановка была старику противна, о профессоре он говорил тоже без симпатии и благодарности.

О концерне отец не спрашивал. Хойкен думал, старик забыл о нем вообще. Когда Георг упомянул имя Ханггартнера и коротко рассказал о выпуске его романа, отец улыбнулся и прошептал имя писателя, как будто тот был существом, которое старик не видел так давно, что не может его вспомнить. Вместо этого он интересовался сербами-садовниками. Он хотел знать, в какой части сада они сейчас работают. Он также спрашивал о Secondo, как будто садовники и шофер были ему ближе, чем сотрудники его концерна.

Иногда Хойкену казалось, что отец ушел в мир фантазий. Георг чувствовал себя беспомощным, не понимая, что творится со стариком. Как будто в его голове перепутались главы какой-то книги, а начало вообще потерялось. В такие моменты Хойкен просто смотрел на отца и молчал, словно у него закружилась голова и ему нужно подождать, пока все вокруг перестанет вращаться.

Единственным человеком, с которым он об этом говорил, была Лизель Бургер. Хойкен появлялся в клинике рано утром, а экономка уже сидела на краю кровати и разговаривала со стариком. Георг слушал, стараясь понять, как это у нее так хорошо получается. Она говорила тихо и не умолкая. Оба что-то бормотали о доме и всяких мелочах, которые так или иначе их связывали.