Ночные тайны

— Я постирала занавески в столовой, — сказала Лизель, и отец смотрел на нее, словно она говорила о чем-то действительно интересном. Он держал голову прямо, но через некоторое время устал и она упала вперед, почти касаясь подбородком груди. Хойкен не мог смотреть на это без боли, но Лизель встала, взяла голову старика обеими руками и поправила, как если бы это была ваза, которую нужно поставить на прежнее место.

— Лизель, — сказал Хойкен, когда они остались одни. — Лизель, что с ним? Он говорит о вещах, о которых я бы даже не подумал говорить, или смотрит на меня неподвижным взглядом, как будто ждет, что я разгадаю для него какую-то загадку. Что бы это могло быть? Чего он ждет? Что с ним происходит?

— Он мечтает пройтись по саду в своих старых черных туфлях на босу ногу, — отвечала Лизель. — Он хочет сидеть в кресле-качалке у окна своей спальни и слушать песни Джульетты Греко. Он хочет сидеть со мной на кухне и разгадывать кроссворды. Он вспоминал нашу собаку и спрашивал, не надо ли приобрести новую. Он мечтает прокатиться с Secondo на машине.

Хойкен слушал и никак не мог сложить эти фразы в одну логическую цепочку.

— Это вещи, которых он не делал целую вечность, — произнесла Лизель. — Всю жизнь он думал о концерне и его будущем. Сейчас, когда у него почти не осталось сил, для него стало важным совсем другое.

— Ты хочешь сказать, что ходить по саду в старых туфлях на босу ногу — это может быть важно?

— Да, это важно. Сейчас, когда он оглядывается на свою жизнь, это вообще самое главное. Только эти маленькие, но сильные желания имеют для него значение. Даже свое прежнее пристрастие к хорошей еде и напиткам он утратил. Представь себе, что сейчас для него все позади и не представляет ни малейшего интереса.

— Его издательство, его авторы — ты хочешь сказать, для него это больше ничего не значит?

— Да, они больше его не интересуют. У отца теперь одно желание — попасть домой и посвятить себя тем мелочам, которые только могут прийти ему в голову. Он хотел бы видеть Марию и Йоханнеса, бросать с ними кегли, смотреть, как они играют в бадминтон. Он мечтает о том, чтобы они ходили выгуливать нового щенка, а он сидел бы в спальне и выглядывал их с прогулки. Он хочет, чтобы шел дождь, — он все время об этом говорит, — а он сидел бы на кухне и смотрел из окна, как в саду образуются лужи и наполняется водой наш пруд.

— Но почему он смотрит на меня и ничего не скажет об этом?

— Потому что у тебя в голове только концерн. Потому что ты не поймешь. Потому что он боится попросить тебя, чтобы ты посадил его в машину и повез домой.

— Отец боится? Почему он боится?

— Он говорит, ты хочешь, чтобы он поправился. Но хочешь отвезти его не домой, а в концерн. Он боится всех, кто его не понимает. Его пугает Лоеб, и, я думаю, ты сейчас его тоже пугаешь.

— Но, прости меня, я ничего плохого ему не делаю. Я остерегаюсь даже упоминать о концерне. Я стараюсь не волновать его, я молчу обо всем, что может напомнить ему о работе.

— Да, все правильно, но он видит, что тебе это тяжело. Он сказал мне очень странную вещь. Он говорит очень много странного, не хочу утверждать, что я понимаю все, что он мне говорит.

— Что такого странного он тебе сказал?

— Он сказал, что был бы рад, если бы ты стал хорошим учителем.

— Что?

— Хорошим учителем, по-настоящему хорошим. Не издателем и чтобы ты вообще не имел никакого отношения к изданию книг.

— Лизель, я этого не понимаю. Из меня никогда не получился бы хороший учитель.

— Да, я знаю, ты прав. Я думаю, он просто хотел бы иметь родственника, который не был бы связан с издательским делом и занимался бы чем-нибудь совершенно другим. Чем-нибудь тихим, безобидным и незаметным. Думаю, это именно то, что стоит за профессией учителя.

— Но концерн — это дело всей его жизни. Я не понимаю, как это могло стать ему безразличным до такой степени, что он мечтает о сыне, который не имел бы с этим делом ничего общего? Отец считает, что все, чем он до сих пор занимался, — ошибка?

— Нет, почему же? Это другое, совсем другое. Он думает не об этом. Он просто не хочет, чтобы его что-нибудь обременяло. Дождь, сад, игры твоих детей — он хочет просто созерцать, он не хочет никакой суеты. Ты должен понять: отец страшно устал, Георг, он больше не может так жить.

— Лизель…

— Давай не будем себя обманывать, Георг. Я очень долго у вас работаю и поэтому точно знаю, что с ним происходит. Мы оба хорошо понимаем друг друга. Я напеваю ему старые песни. А он вспоминает, кто их пел. Ему не нужны никакие книги, никакие газеты. Твой старый немузыкальный отец хочет, чтобы я напевала ему песни. Он сказал однажды, что музыка — это самое прекрасное в жизни, это притом, что он не имеет о музыке никакого понятия.

— Лизель, что я могу для него сделать?

— Есть только одно, Георг, что ты можешь сделать. Ты можешь вытащить его из этой тюрьмы. Разве ты не видишь, что ежедневные инъекции, анализы и этот ужасный монитор над головой его только раздражают? Его тело не реагирует больше на эту холодную опеку.

— Я должен пойти к Лоебу и потребовать разрешения увезти отца домой?