Ночные трамваи

Захотелось пить, Павел Петрович нащупал на тумбочке стакан с водой — вот уж несколько лет он ставил его на это место перед сном, чтобы не тащиться на кухню, — сделал несколько глотков и лег в постель. Можно было бы и уснуть, но тяжелый плеск дождя мешал. Павел Петрович обычно не маялся бессонницей, просто иногда просыпался средь ночи от боли в спине или суставах, но вскоре опять засыпал. Полтора года безделья — это ведь тоже жизнь, и к такой, если она становится неизбежностью, можно привыкнуть. Впрочем, эти полтора года он сам называл  с т и х и й н ы м  с у щ е с т в о в а н и е м, когда нет ни цели, ни задачи, ни обязанностей, а только возможность самому определять, как провести день, неделю, месяц; все было в его воле и власти, и ни перед кем не надо было отчитываться. Сам себе хозяин! Все же у него хватило сил отрешиться от прежнего образа жизни, не дать разбухнуть обиде. Зачем? Это он раньше был тщеславен и считал: истинное его назначение повелевать людьми во имя принятой идеи. Но еще до того, как пришлось уйти от дел, Павел Петрович понял: давно уж он стал не кем иным, как исполнителем, а исполнитель может быть плох, может быть хорош, но не способен подняться над тем, что порождено временем… И стоило к этому прийти, как происшедшее сделалось яснее и такая ясность стала приносить успокоение. Попадая в круг людей, оказавшихся в том же положении, что и он, — а подобное случалось или в санатории, или в поликлинике, или в дачном поселке, — слушая их сетования, их брюзжание: мол, не оценено столько лет самоотверженного труда, — он видел никчемность всего этого, испытывал злость. Не сдерживаясь, обрывал: раскудахтались, мол! Потом сам же и подсмеивался над собой: чего петушиться, коль все уже позади, радуйся, что пенсию положили хорошую, врачей оставили, деньги имеются. Ну а то что один — невелика беда, даже есть преимущества, вот хотя бы освобождение от каких-либо обязанностей.

Гудела с тяжелыми переливами гроза, изредка высвечивало коричневые шторы, били о жесть ливневые струи, иногда тупо ударяли по стеклам; ни о чем не хотелось думать, но мысли наползали сами, они не были внове, просто совершали круг, как стаи птиц перед отлетом…

— А значит, я так думаю… значит, так: не довел до ума главного. А оно в чем, значит? Идеи, которые берем из прошлого, значит, нового не дают… они со зловонием… в них смердят умершие истины. Это, значит, понятно?.. Э-э, нет, совсем не понятно. Вот тут и была ошибка, значит…

Этот голос с хрипотцой, с легким покашливанием не первый раз врывался в сознание Павла Петровича, хотя вспомнил он про встречу с человеком, которого когда-то знал весь мир, не так давно. Да, может, и не вспомнил бы никогда, все же встреча та произошла в семидесятом, а от того времени до нынешнего столько было всего и всякого, что удержать в памяти многообразие событий невозможно.

Скорее всего, он и вправду никогда бы той встречи не вспомнил, а тут пошел из дачного поселка в поле, захотелось пройти по мягкой дороге, день был прохладный, но солнечный, безветренный, по ночам бывали заморозки, и травы пожухли по обочинам, а роща справа от дороги занялась багряным с золотом, и даль была так ясна, что крайние дома деревеньки виделись очень четко, да и дышалось легко. Он дошел до рощи, заметил скособочившуюся скамью, заваленную опавшими листьями, и сразу вспомнил, как это было в семидесятом, тогда стоял вот такой же день, только Павел Петрович ощущал себя молодым, может быть, даже счастливым, так как был переполнен надеждами и дачу в поселке он только что получил, правда небольшую, в ней еще пахло краской после ремонта. Соня радовалась этой даче, да и Люся была при них, хотя и вышла замуж и родила Леньку. Хорошее было время. Пожалуй, лучшие его годы.