Ночные трамваи

Антон хотел было вскочить, но его крепко за плечи прижали к стулу, он понял: совершается несправедливость, свершается на его глазах казнь человеческой души, то была пытка не над ним, а над Кругловой, и боль от этой несправедливости усилилась, вспыхнул гнев. Антон готов был тут, в этой комнате, всех раскидать, лишь бы освободить эту женщину, но его держали умело. Круглову увели, вот тогда он потерял сознание от ужаса перед своим бессилием. Лишь когда был снова водворен в следственный изолятор, сообразил: для него самого все погибло, потому что совесть, обитавшая в женщине, которой он верил, казнена на его глазах. Ее не воскресишь. Эта казнь была внезапна и оглушительна, как рядом разорвавшийся снаряд, осколок которого острием своим вошел ему в грудь. С этого момента Антону сделался безразличным окружающий мир.

Потом много раз — и в следственном изоляторе, и когда его переправляли в колонию, и более всего в самой колонии он раздумывал: как могло все это случиться? Он понимал: не надо искать ответа в самом происшествии, может быть, истинный ответ лежит во всей его жизни, сложившейся не так, как ему задумывалось в молодости. Ему вовсе не надо было напрягать память, чтобы восстанавливать события, они выстраивались в прочный ряд, можно было легко вести поиски с любого места.

Пожалуй, он впервые ощутил всерьез запах надвигающихся неудач, когда ему пришлось уходить из флота, хотя и прежде он догадывался: плавать ему не до старости.

Он знал: судовой врач, мучающий себя йогой, скуластый, загорелый, с беспощадной белоснежной улыбкой, не врет, вообще этот врач придерживался мнения: больному надо говорить чистую правду, и, если он ее будет знать, легче собрать силы для сопротивления. Неясность только туманит рассудок, человек запаникует, а паника слепа и может привести черт знает к каким последствиям. Антон за свою жизнь на море навидался всяких доков, но этот был похлеще других, держался особняком, не пил даже пива, стоял на голове в любую погоду, даже при качке, по сорок минут на палубе неподалеку от бассейна. В портах если сходил на берег, то не мчался, как другие, особенно из пассажирской службы, за шмотками, а разыскивал музеи, зоопарки, щелкал фотоаппаратом, — вообще-то он нравился Антону, с ним можно было поболтать, послушать, как он говорит о власти духа над плотью, видно, начитался всякой такой чертовщины на английском под завязку.

Так вот, этот самый док сказал: списывайся и дуй домой, ложись на операцию, а когда выйдешь из больницы, про море забудь, ищи себе место на суше, да там, где побольше чистого воздуха. Это было, когда они подходили к Сиднею. Честно говоря, Антон и сам догадывался: ему пора кончать с болтанкой по морям да океанам, его иногда так мутило, и такая резь начиналась в животе, что все вокруг окрашивалось в желтый цвет с рыжими разводами, в бассейновой поликлинике перед рейсом его, можно сказать, прогнали по кабинетам, там его знали, да и с виду он был крепкий. Он вообще-то сам никогда не накачивал себе мышц, от природы был силен, наверное, порода такая — степная — коренастые крепыши. Он наелся таблеток, что дал ему док, и пошел на вахту, а потом, когда ошвартовались в Сиднее, был свободен, но сходить на берег почему-то не хотелось, он уж бывал не рас в Сиднее. Да и что ему там надо?.. Конечно, док уже доложил капитану, и все сейчас пойдет своим ходом: капитан запросит пароходство, чтобы ему прислали подмену, и отправят самолетом нового секунда скорее всего сюда, в Австралию, а если нет, то и так обойдутся, вахту стоять есть кому, на лайнере положено три вторых помощника, да еще старший штурман, это кроме старпома… Но все же грустно кончать с профессией не по своей воле, — а ведь были и такие, что уходили сами, начинали скучать по суше, а то и по земле в самом прямом смысле слова, уезжали в деревни и жили там, как им хотелось, Антон знал таких… Да, настроение у него было хуже некуда, он прошел к себе в каюту, собирался уж завалиться в постель, как ему позвонил док, сказал, чтобы Антон быстрее шел к трапу, он там его ждет подле вахтенного. Вахрушев подумал: док хочет показать его какому-нибудь австралийскому врачу, у него много всяких приятелей разбросано по всему свету, ведь побывал он в Кейптауне, где и команда-то на берег не сходила, в каком-то госпитале, где делали операцию по пересадке сердца, о которой шумели по всему миру. Честно говоря, ни в какую больницу Антону ехать не хотелось, но он все же поплелся к трапу, но, еще не доходя до него, понял, в чем дело: там стоял, попыхивая трубкой, высокий с седой шевелюрой представитель Морфлота. Антон знал его немного и тут же подумал: значит, они решили прямо сегодня отправить его. Так и случилось. Агент сказал: в Брисбен пришел под погрузку «Арсеньев», он даст туда телеграмму, на сборы — два часа. Отправятся они из Сиднея самолетом, а там его встретят. Док сказал: документы все оформят, он уж был у капитана.