Ночные туманы

- Мне было легче: Станичка была не защищена. Теперь враг настороже и к отпору готов. Набережная заминирована, артиллерия наготове. Впрочем, что вам говорить, сами знаете.

- И девушек берете? - спросил я командира морской пехоты, увидев на пирсе девчат.

- А их разве удержишь?

Я вспомнил прощальный бал в полутемном бараке, при свете шипящих коптилок, когда они упоенно танцевали со своими рослыми кавалерами. "Эх, надену ли я когда-нибудь белое платье?" - мечтательно воскликнула Тося, почтальон батальона. Теперь ей предстояла ночь на воде и высадка на минное поле.

Море приняло нас в эту ночь, как родных сыновей.

Мой катер был перегружен: десантники стояли, плотно прижавшись друг к другу. Ни одного огонька вокруг, ни одной звезды в небе. Сева и Васо прокладывали нам путь.

В точно назначенный час командиры батарей Зубков и Матюшенко, "регулировщики движения в Новороссийском порту", начали артиллерийскую подготовку. Летели острые стрелы "катюш". Загорелись и море и небо. В свете чудовищного пожара я увидел катера Севы и Васо. Они рвали торпедами боны и каменный мол, подрывали заложенные у входа в порт мины. Порт превратился в ад.

С причалов били, захлебываясь, пулеметы. Мы проскочили, задыхаясь от дыма и пыли, лавируя между мачтами и остовами затопленных в бухте судов. Катера, нам открывшие путь, уходили под сумасшедшим огнем.

Пехотинцы, как на учении, мигом выбросились на пирс. Тогда, отойдя на середину бухты, я послал торпедами прощальный привет двум огнедышащим дотам.

Корабль может увильнуть от торпеды, но доты крепко пришиты к земле. Они получили свое, им положенное...

Вдруг катер тяжело захромал: мотор остановился, как сердце, получившее тяжелый удар...

- Степан Степаныч, что с вами?

Боцман опустил на грудь голову и, казалось, заснул.

Навстречу нам неслись все новые и новые катера с десантниками.

- Степан Степаныч! Очнитесь же!

Сердце мотора снова начало биться. Сердце боцмана остановилось навек.

В эту ночь, бережно положив тело Степана Степаныча на берег, мы дважды, до предела нагруженные, ходили в Новороссийск. Перед нами возникали столбы мутной воды. Они тяжело обрушивались на палубу. Десантники вымокали до нитки. Мы прорывались сквозь огненную завесу. На наших глазах накрыло снарядами мотобот. Сторожевик терпел бедствие. Моряки гребли чем могли:

прикладами автоматов, досками, руками, - их сносило в открытое море. Высадив пехотинцев, я полным ходом вернулся за ними, чтобы взять на буксир, но сторожевика на поверхности уже не было.

Мы возвращались на одном уцелевшем моторе. Меня ранило в голову. Немцы осветили нас ярчайшими "люстрами". Васо и Сева пришли к нам на помощь: прикрыли густой дымовой завесой.

- Дотянешь сам?

- Дотяну.

И два катера по закону морского товарищества - не оставляй в беде друга, словно поддерживая, довели меня до базы.

На другой день мы отдали Степану Степанычу, суровому учителю нашему и старшему другу, последний салют в пустынном парке, неподалеку от моря, которому боцман отдал жизнь.

Смерть не была страшна там, где люди подрывались на минах, падали, лежали ничком. Она была страшна в этот солнечный день, когда мы положили в землю и придавили тяжелым камнем прожившего долгую жизнь моряка.

Шесть дней после этого мы подбрасывали подкрепления в Новороссийск. Вцепившиеся в город десантники оборонялись от танков. Когда-нибудь о них будут написаны книги.

Матросы в те дни не бросали своих клятв на ветер.

Длинноногий Володя укрепил флаг корабля над вокзалом. Раненые не уходили с постов. "Их героизм, их отвага, их мужество никогда не забудутся", - писала газета Черноморского флота.

Через шесть дней Новороссийск был очищен от врага. Но до основания разрушен...

Геленджик был страшен безлюдием, мертвой своей тишиной, обгорелыми стволами деревьев, развалинами, гудевшими на осеннем ветру. Без морских пехотинцев стало так одиноко...

Наконец мы могли отдохнуть.

Я пришел к Оле. Она бросилась мне навстречу, не стесняясь матери, что-то вязавшей в углу.

- Наконец-то! Я так, Сережа, измучилась!

Прижалась к мокрому плащу, замерла.

- Олюша так маялась из-за вас, Сережа, вся с лица изменилась, - сказала из своего угла мать.

Оля крепко поцеловала меня:

- Люблю. А ты?

- Больше жизни.

- Я все время думала о тебе.

- Ты должна все обдумать, Олюша. Я много старше тебя.

- А какое это имеет значение?

- Ну, положим, имеет, - сказала, поджав губы, мать.

Мы сделали вид, что ее не услышали. В тот же вечер я

сказал о своей женитьбе друзьям.

- Что ж? Я - "за", - сказал Васо.

- А ты, Сева?

- Я? Дай, Сережа, я тебя расцелую...

На другой день мы скромно отпраздновали свою свадьбу.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

- Вот и мы свои медовый месяц проводим на южном курорте, - смеялась Оля, хотя ничего курортного не было в нашей жизни. То задувал норд-ост, пронизывавший насквозь, то с неба сыпалась серая крупа, то лил бесконечный дождь.

У меня наконец был свой дом. Мы вместе с Олей пили ячменный кофе, вместе обедали. Вечером частенько приходили друзья.