Ночные туманы

Катера срезали угол к Южному берегу Крыма.

Вот и маяк, вытянувшийся острой белой иглой, темный мол, бухта, похожая на подкову, набережная, белые здания на холмах.

У входа в порт сонно покачивались сторожевые катера. Катер Гущина взял курс на проход среди бонов. Катера не открыли огонь, но над морем взлетела ракета.

От нас требовали опознавательные. Сева выдал что-то чрезвычайно сумбурное. Важно было выиграть время; пусть поломают головы, пытаясь расшифровать непонятное.

У пирса торчала серая рубка подводной лодки. В глубине бухты разгружалась баржа. Подальше прижались друг к другу несколько катеров на покое.

Катер Гущина был уже в бухте: Я видел, как он подскочил: торпеды вырвались из аппаратов. ;Пирс-и весь порт окутало дымом. Бесформенная мертвая глыба - вот все, что осталось от подводного корабля...

Теперь и мой катер на полном ходу влетел в бухту.

Торпедный залп по складам, почти не видным в дыму...

Мы все Же были подбиты. Моторы наши заглохли.

И тогда Сева, уже уходивший, развернулся и подошел к нам. Он наб не оставил в беде... Он скрыл нас густой дымовой завесой, лавировал, отбиваясь от наседавших "охотников". А мы тем временем исправляли моторы...

Наконец я дал знать, что могу следовать в базу.

И мы взяли курс на Кавказ...

И вот среди безбрежного синего моря на палубу вылез наш кок и доложил, как будто не было ни поединка, ни боя:

- Завтрак готов, товарищ командир. Разрешите раздавать?

Мы ели, не отходя от руля, от пулеметов, моторов, торпедных аппаратов. Ели бутерброды с тушенкой и шоколад.

Когда капитан первого ранга встретил наши подбитые катера на причале и я доложил, что Гущин нас не оставил в беде, Сева озлился: "Что же, ты думаешь, я хотел орден на тебе заработать? Или ты полагаешь, что я, как последний трус, отошел бы подальше и, полюбовавшись, как они тебя разделают под орех, отправился бы докладывать, что ты погиб и намять о тебе надолго сохранится в моем и в прочих сердцах? Грош цена такой сволочи, которая видит, как погибает товарищ, и не подает ему руку помощи..."

Он дулся на меня дня два или три. Потом пришел.

- Я слышал, наклевывается еще одно дельце. Будем, Серега, готовиться.

Но на "новое дельце" пошли Сева, Сырин и Васо. Я не находил себе места. Злился на то, что так безмятежно тиха наша узкая речка, что лес стоит в полном молчании, а жители как ни в чем не бывало ловят рыбу и варят харчо из барашка.

Каюта Севина была рядом с моей, и на двери белел листочек с фамилией: "Гущин". Мяв всегда было слышно, как Сева фыркает, ухает, намылив лицо, уши, голову. Теперь за переборкой стояла мертвая тишина. Мне казалось, что он никогда не вернется. На столе лежало письмо. Я знал, в нем Шурочка пишет, что любит, скучает, Вадимка здоров и растет, у нее по горло работы, но она так хочет приехать к нему!

В кают-компании не было принято говорить об ушедших. Это считалось плохой приметой. Стулья Гущина, Сырина и Сухишвили стояли у стола, никем не занятые.

К завтраку, обеду и ужину вестовой накрывал приборы.

Это было традицией: они могли вернуться в любую минуту.

Вечером я спускался на берег в темноте, шел мимо стоявших на сваях темных домов,

Я наткнулся на медицинскую сестру Надюшу. Сидела она пригорюнившись на скамеечке, возле кладбища.

- А, это вы, товарищ Тучков...

- Что вы тут делаете? Ведь ночь...

- Думаю. .

- О чем, если не секрет?

- Товарищ Тучков! Скажите, вернется он?

- Кто?

- Васечка... - она смутилась. - Я хотела сказать - Сухишвили.

- Ох, Васо! И здесь успел покорить девичье сердце!

- Конечно, вернется, - успокоил я Надю. - А почему бы ему не вернуться?

- Лучше бы меня три раза убило, чем Васеньку...

Была она маленькая, кругленькая, курносенькая - краснофлотцы называли ее колобочком.

Катер Сырина вернулся один. Сырин возмущался:

"Отказали моторы. Под суд отдам мотористов!" Капитан первого ранга выслушал его недоверчиво. Спросил:

- Где Сухишвили и Гущин?

Сырин неопределенно пожал плечами.

Я подумал со злостью: "Он их бросил в беде!"

Они пришли на рассвете, в тумане, обволакивавшем и речку, и деревню, и лес, и наш старый пароход. Взревели моторы и стихли. Рубки катеров казались призрачными тенями. У Севы была перебита рука.

- Сырин вернулся? - спросил он.

- Да.

- Так я и знал.

Васо пробурчал что-то нелестное в адрес нашего нелюбимца.

- Придержи язык, - посоветовал ему Сева.

Идти в лазарет Сева не пожелал; он лежал в своей тесной каютке, дверь которой всегда была настежь: друзья толпились и в коридоре. Севе было что рассказать:

он высаживал в пригород Новороссийска - Станичку майора Цезаря Куникова и его отборных ребят. Приподнявшись на локте, Сева восторгался майором:

- Нет, вы подумайте, в районе Азова он посадил моряков на велосипеды, и они в черных бушлатах и бескозырках рванулись в тыл врага. "Черной молнией" прозвали их немцы.

Для десанта в Станичку майор отобрал самых смелых.

С каждым беседовал: "Если сердце твое может дрогнуть - лучше со мной не ходи. Никто тебя не осудит".

Прощаясь, Куников сказал Севе: "Ну, куда меня еще высадите? На Шпрее, в Берлин?"