Ночные туманы

Он ринулся дальше — и страшный удар сшиб нас с ног…

Я очнулся уже в севастопольском госпитале.

Катер наш был весь изрешечен осколками. Ранило командира, Севу, меня. Боцман с помощью Васо каким-то чудом довел катер, спотыкавшийся на волнах, до бухты.

В борту было восемнадцать пробоин.

Пока мы лежали в госпитале, катер находился в ремонте.

Сева был ранен легко, он бродил по госпиталю в больничном халате и в шлепанцах, выходил в сад, заходил ко мне, говорил, что командиру нашему плохо, лежит без сознания.

— А тебя как бабахнуло, я уж думал — каюк. А тут и меня вдруг осколками, словно железным дождем, закидало. Я очнулся уже, когда в бухту входили. Еле плелись. Бортом воду черпали…

Приходил часто Васо. Мы его спрашивали: как же все было? Он в ответ:

— А чего было-то? Кровь из вас хлещет, катер воды набирает. Боцман всех выручил! Я, братцы, с тоски по вас помираю. Катерок наш хожу навещать. Он на стенке стоит. Его чинят.

Старшая сестра, толстая Анна Павловна, прогоняла Васо. Но он умудрялся появляться снова:

— Скучаю я без вас, братцы.

Однажды пришел к нам Мефодий Гаврилыч.

— Эх, коли отпускалось бы нам по две жизни! — задумчиво покачал он головой. — Лишишься в борьбе одной, живи второй, воюй за правое дело. Додумаются когда-нибудь и до этого… Ну, а пока второй тебе не отпущено, береги свою первую, чтобы с большей пользой прожить. Так, Серега?

В другой раз, очнувшись от забытья, я увидел сидящего возле моей койки пожилого светловолосого моряка в бушлате. В большущей руке он мял офицерскую фуражку со звездочкой.

— Проснулся? — спросил он. — Ну, как ты себя понимаешь? Легчает?

— Легчает, — ответил я, на ходу пытаясь сообразить, откуда он взялся и не снится ли мне все это.

— Ну вот и славно, ты поскорее поправляйся, а к тому времени, глядишь, и катерок твой поставят на киль.

Он заметил мой недоумевающий взгляд, спохватился:

— Вахрамеев, Леонид Карпыч, — протянул свою большущую руку, забрал в нее мою. — Плавал когда-то на твоем катерке мотористом, в восемнадцатом на сушу ушел, на бронепоездах воевал. Решением Цека возвращен на свой родной флот. Назначен к вам комиссаром. Смекаешь, комсомол?

— Смекаю.

— Комсомольцев раз, два и обчелся, дороже золота вы для меня. Слыхал я, правда, Цека комсомола клич скоро кинет, со всей России созовет комсомольцев. Но это когда еще будет… Здоровей, крепни. Тебе всего здесь хватает? А коли и не хватает, помочь ничем не могу.

Так познакомился я со своим будущим комиссаром.

Поправились мы с командиром, выздоровел и катер.

Он весь пропах краской и выглядел, как новорожденный.

Алехин не мог на него налюбоваться. Пришел Вахрамеев вместе с командиром дивизиона, военным моряком Свенцицкнм.

— Поздравляю вас с возвращением в строй, — сказал комдив выстроенной команде.

— От лица революции и Черноморского флота, — провозгласил комиссар, благодарю боцмана Ховрина за то, что он спас и корабль, и людей. С такими, как ты, боцман, мы выдюжим. Спасибо тебе.

Вахрамеев обнял Ховрина.

— Учись, молодежь, у Стакана Стаканы… тьфу, у Степана Степаныча жить и действовать, как подобает моряку-черноморцу. Ура!

Мы дружно прокричали в честь боцмана «ура».

В тот же день мы горласто пели досочиненную нами песню: «Ты, моряк, красивый сам собою, е боевых торпедных катеров».

Через несколько дней комдив ходил с нами в море. Он ни во что не вмешивался, предоставил действовать командиру.

Во флотской газете «Аврал» появился очерк «О подвиге боцмана Ховрина».

— Он меня, дьявол, расспрашивал о том и о сем, я думал, он с чистой душой интересуется, а он, сукин сын, пропечатал, — возмущался Ховрин корреспондентом. — На весь флот опозорил.

— Да ведь он же вас прославил, — попытался урезонить боцмана Сева.

— А я славы той пуще смерти страшусь. Что дружки мои скажут, увидя такую брехню? Расхвастался, мол, наш Степан Степаныч, почета ему захотелось, старому хрену.

Да я с того корреспондента, как встречу, шкуру спущу!

— За что?

— За что, за что! За то, что осрамил! В брехуны записал!

Долго боцман не мог успокоиться. А я прочел очерк, заскребло на сердце: меня не упомянули. А хотелось бы, чтобы прочла обо мне одна девчушка.

Маленькая, похожая на девочку (доктора ее называли крошкой), она ухаживала за мной, как за родным братом. Когда я пришел в себя, она наклонилась, я увидел радостные глаза: «Наконец-то очнулся». — «Пить», попросил я. — «Сейчас, сейчас, милый». Она напоила меня чем-то кисленьким. «Давно я лежу?» — «Давненько, Сереженька». — «А что с остальными?» — «Все живы, миленький. Командир твой в соседней палате. Севу сейчас позову, если хочешь, он у нас выздоравливающий, ходячий.

Боцман да товарищ ваш, грузин черномазый, приходили справляться. Катер в ремонт пошел… У тебя мать, Сереженька, есть?» — «Нету». — «А отец?» «Не знаю, где». — «Ах ты, бедный ты мой, одинокенький». Она погладила меня по голове. Рука у нее была теплая. Я вскоре снова забылся. Но стоило мне очнуться — она всегда была рядом; как она успевала? Я ощупывал себя, все ли цело.