Ночные туманы

Лишь посоветовал мне заглядывать почаще в газеты, где я узнал бы мнение авторитетных людей о том, что корабли — лишь мишень для ракет. Я это знал, но все же верил, горячо, крепко верил, что флот будет жить (с радостью отмечаю, что не ошибся). Еще до окончания мною училища вооружились ракетами лодки и стало известно, что на заводах строятся ракетные катера. Эта весть привела меня в полный восторг. Я представлял себе новые, еще не известные никому корабли и воображал себя на мостике, в море.

Не дожидаясь, пока Шиманский уйдет, я пошел на Чистые пруды и там отвел душу. Дед понял меня: он был крепко уверен, что судьбы флота не решены окончательно и будут решаться в ближайшие годы.

Я вернулся в училище. От маленького Тома по-прежнему не было писем. Я поспешил на «Снежную королеву» и был свидетелем успеха Т. Л. Ивановой.

Я чувствовал, как она мне нужна, и безотчетно понимал, что она от меня ускользает.

«Чепуха, — убеждал я себя. — Что за глупая мнительность!»

Мы встретились на Старо-Невском, у освещенного окна булочной, в которую всегда раньше забегали и брали две городские булки на ужин. Я мог ей говорить что угодно, обещать что угодно, она, казалось, только ждала, когда я наконец выговорюсь. Ее мысли витали далеко, и лицо у нее было скучное.

— Я давно хотела сказать тебе, Юра, — она прижалась спиной к стене, пропуская прохожих, — что ошибалась. Я люблю не тебя.

— Так кого же?

— Ах, Юра! Его ты не знаешь.

— Но кто он?

— Ну, предположим, артист. Тебе легче от этого?

Она теперь была мне еще желаннее, и потерять ее казалось непоправимой бедой. Я чувствовал, что надеяться не на что и я больше не попаду в комнатку с портретами знаменитых актеров. Я впервые понял, какой жестокой может быть женщина, когда она перестает любить.

Я взял ее за руку. Она осторожно высвободила.

— Ну, попрощаемся по-хорошему, Юра? И не будем затаивать зла друг на друга? Нам было хорошо вместе.

Она приподнялась на цыпочки и поцеловала меня в подбородок.

…Я увидел ее как-то на Невском. Она шла под руку с известным актером Ленгосэстрады, потасканным, много старше ее. Он был в роскошном пальто и в шляпе с широкими полями. Вел актер ее очень бережно, как хрупкую драгоценность.

(Впоследствии я узнал, что эстрадник бросил Тому, у нее родился ребенок, и она ушла из детского театра в театр для взрослых.)

Мой однокурсник Николаша Овсянников, с которым мы крепко сдружились, однажды пригласил меня к тетке, ленинградской писательнице. Мне попадались в библиотеке ее романы. Написаны они были по-дамски, читались легко. Тетка жила в желтом доме с колоннами на Марсовом поле. В ее квартире собирались модные молодые поэты.

— Ты знаешь, — сказал Николаша, — сегодня мы повидаем запросто тех, на кого рвут билеты. Кажется, будут Вадим Гущинский и Аннель Сумарокова, священный трепет звучал в его голосе: еще бы, на их выступления ломилась молодежь, стихи их печатались в молодежных (да и не только в молодежных) газетах, передавались по радио, и хвалебные вопли маститых критиков убеждали, что в литературу вошли новые светочи.

Нас встретила в большой и светлой передней тетка Овсянникова, женщина рыхлая, с розовым детским лицом и заплывшими жиром глазками. Мадлена Петровна с радушием приглашала раздеться, войти, быть как дома, от нее так и пылало гостеприимством, уютом и добротой.

— Сегодня у нас молодежь, — сообщила она. И в квартире действительно было полно молодежи. Николашу все встретили, как своего.

В дальней комнате с высоченными окнами (за стеклами бушевала пурга) все окружили Аннель и Вадима. Поэт был высок, очень молод. Грива светлых волос то и дело падала ему на глаза, и он откидывал ее с высокого лба на затылок и за уши. Поэтесса же мне показалась экстравагантнее всех находившихся в доме модных девиц: она походила на розовую болонку — крашеные волосы беспорядочно закрывали ее хорошенькое лицо. На ней было надето какое-то подобие пуловера с огненно-красными розами, очень толстая лохматая юбка, открывавшая круглые колени в грубых чулках. На ногах туфли для улицы, на толстой подошве.

И Вадим, и Аннель читали стихи, он — рубя строчки, как Маяковский, что-то весьма современное, смелое. Она — о любви. Ее стихи мне понравились.

Мадлена Петровна, сияющая, распорядилась подавать бутерброды и чай. Нам пора было прощаться — кончался срок увольнения. Уходить не хотелось. Я сказал Аннель, что мне ее стихи нравятся, и она протянула мне мягкую ручку, похожую на кошачью лапку.

— Очень рада, что мои стихи по душе морякам. Я все собиралась прийти к вам в училище, меня давно просят.

А Вадим Гущинский разговорился: пожалуй, он с нами проконсультируется, у него созревает желание написать поэму о море.

С сожалением мы вышли из гостеприимного дома на Марсово поле, окутанное метелью. Снег больно колол лицо, забивался за ворот. До училища мы добрались пешком.

Как раз в это время я запоем перечитывал Пушкина, Лермонтова, Блока и, разумеется, флотских поэтов, в первую очередь Алымова, Лебедева (жизнь Лебедева оборвалась так рано!).

Я повторял его вдохновенные строки: