Ночные ведьмы

- Мы немного побаивались его. Вдруг наши методы, тактика придутся ему не по вкусу? Вдруг, чего доброго, услышим: "Девчонки прилетели? Господи, что же мне с ними делать?"

- Ну, нет! Так он не мог сказать. К тому времена мы доказали, что умеем воевать.

- Вы уже знали себе цену, да? - пытается подковырнуть Леша.

- Мы узнали, почем фунт лиха на войне. Сейчас будем в Сеще... Знакомое волнение ускоряет пульс. Память напряженно ищет в своем арсенале приметы первого белорусского аэродрома. Лес, большое летное поде и одна-единственная землянка... - вот, пожалуй, и все. Но лесов в Белоруссии много, а той землянки и в помине, наверное, нет. Если бы не оповещатепьный знак на дороге - "Сещинская", - то мы наверняка проехали бы мимо.

- Смотри, Рая, какое большое село появилось. А когда мы прилетели сюда в сорок четвертом, здесь были развалины. И ни одной живой души.

- Живые души-то, положим, здесь встречались. Помнишь французских летчиков?

В Сеще на очень короткое время сошлись боевые пути "Нормандии - Неман" и нашего, 46-го гвардейского Таманского. Несколько летчиков из полка французских добровольцев заглянули к нам. Мы не знали тогда, понятно, ни истории создания этого полка, ни имен храбрых французских патриотов. Все стало известно уже после войны. Но сам факт пребывания французских летчиков в составе наших Военно-Воздушных Сил радовал и лишний раз доказывал, что борьба против немецкого фашизма носит интернациональный характер.

- А местных жителей здесь действительно не было, - продолжаю я. - Во всяком случае, за то время, что мы прожили в Сеще, я ни одного не видела.

- Ваша эскадрилья вообще жида отшельником - в лесу, в шалашах.

Не спеша идем по краю бывшего нашего аэродрома, вдоль опушки леса. Здесь находятся кое-какие нежилые постройки. Может быть, и наша землянка сохранилась? Но Руфа почему-то очень внимательно присматривается к деревьям. Пока не буду спрашивать, понаблюдаю.

Птицы весело щебечут в лесу. Вдали прокуковала кукушка. И припомнилась мне одна совсем мелкая деталь из жизни в Сеще. Как-то перед вечером я пошла по лесу, чтобы нарвать букетик цветов и устроить их в кабине самолета предстоял первый боевой вылет на белорусской земле. Недалеко куковала вот так же кукушка. Я спросила ее, как часто делала в детстве: "Кукушка, кукушка, сколько мне лет жить?" Молчание. "Ну, пообещай хоть годик, жалко тебе, что ли? Уж больно хочется дожить до конца войны". Молчит, неразумная. Я затаила тогда обиду на эту птицу.

- Вот она, моя береза! - радостно восклицает Руфа, подходит к дереву и нежно гладит широкий ствол.

- Уж не под этой ли березой ты познакомилась с кем-нибудь из французских летчиков? - подшучивает Леша.

- Не угадал. Здесь двадцать лет назад я прочла письмо с объяснением в любви от твоего брата Михаила.

- Но как ты опознала? Чем это дерево отличается от других? - поражаюсь я.

- Видишь ли, объяснения в любви это не то, что, например, боевые вылеты. Нельзя упомнить, при каких обстоятельствах проходил каждый из 840 моих вылетов. Но объяснений, сама понимаешь, было гораздо меньше, и я могу подробно описать, где и как они проходили. Вот смотри.

Руфа показывает на стволе характерный сруб и вбитую гильзу.

- Это не моих рук дело, разумеется. Но мне хорошо запомнилась метка, когда, прислонившись к стволу, я читала письмо от Михаила. Потом не раз приходила сюда.

- А твоя где березка? - спрашивает меня муж.

- Под Москвой, в Салтыковке. Забыл?

- Затеяли какой-то несерьезный разговор. О любви, о березках... уклоняется он от ответа. - Разве для этого мы сюда приехали?

- Давайте сядем, - предлагает Руфа, - здесь так хорошо!

Сели. Несмотря на реплику Леши, она продолжает развивать свою тему.

- Я ответила тогда Михаилу признанием. Но в такой форме, что он надолго обиделся.

- Что ж ты ему написала?

- Я взяла книжку "Дон-Кихот", - почему-то она всегда лежала в моем рюкзаке при перебазированиях полковой библиотеки, - и, подражая письму Дон-Кихота своей возлюбленной, Дульсинее Тобосской, написала: "О, храбрейший из храбрейших! О, прекраснейший из прекрасных!"... И так далее. Заканчивалось письмо такими словами: "До гроба твоя девица Руфина".

- О, бедный мой брат! - подняв глаза к небу, театрально вздыхает Леша. - Как он перенес такой удар!

- Примирило нас несчастье, - уже другим тоном продолжает Руфа. - После той ночи, когда нам с Лелей Санфировой пришлось выброситься на парашютах из горящего самолета, у меня началось что-то вроде нервной горячки. Михаил в то время был в доме отдыха нашей воздушной армии. Как узнал, сразу примчался к нам в полк. Навещал меня в санчасти.

- Вот видишь, - говорю. - "Не в шумной беседе друзья познаются. Друзья познаются в беде".

Сеща - это, пожалуй, один из самых спокойных периодов в жизни полка. Боевой работы пока не велось, изучали новый район. Летчицы и штурманы зубрили карту Белоруссии, рисовали по памяти реки, дороги, населенные пункты. Летали на поверку техники пилотирования, по спецзаданию и для ознакомления с белорусской землей.