Ночные журавли

Слава богу, поезд тихо трогался, огонек за окном появлялся вновь, уже с досадой пеняя Феде за его нерешительность. Огни бывают очень разными: одно дело – милый свет из домашнего окошка, другое – бессонный свет от фонаря, или мерцающий отраженный в воде, или заревой свет от теплиц. Но самый чудный – свет от костра в сырую промозглую ночь.

Последний раз катышек мелькнул на краю темного холма, за которым вдруг открылась светящаяся гирлянда улицы. Она приняла бродячий огонь в свои ряды. Приближалась крупная станция. «Одевайся, пора!» Шинель изнутри пахнет духами и влажной подкладкой, на груди пусто и широко. Два ведра в руки, лужи на перроне, чужие тропинки, за последним вагоном товарняка влажный гравий, узкая и резкая тень от переходного моста.

5

Даже в сумерках на деревянном заборе были хорошо заметны темные волнистые полосы. Это отметины бывших сугробов, густо посыпаемых за зиму угольной пылью. У входа будка сторожа с циклопическим глазом прожектора, в свете которого роились капли дождя. Знакомая собака, под тощим брюхом на длинной мокрой шерсти блестели крошки антрацита. Гусеничный кран был похож на железного пеликана, под ним уже копошились проводники из соседних вагонов.

Вернулся Федя за несколько минут до отхода поезда; долго тер салфеткой грязные ладони.

– Зине притащил?

– Да, успел. Она же женщина…

– Ну, так с нее причитается!

Напарник снял шинель.

– Мы-то с вами понимаем, что железка – прорва! Нормы кто делает? Люди. Ошибаться могут, так ведь?

– Конечно.

– Раньше мозоли были, – тыкал Федя пальцем в ладонь. – А теперь вмятины.

Степаныч развернул пакеты, показывая, что не ужинал без него. Налил в стакан, благостно крякнул:

– Не пойму я… зачем тебе мыкаться с нами? И в деревне бы нашлось что таскать!

Федя откусил от холодного пирога:

– Собака у сторожа незлая. Просто любопытная! Встала на задние лапы и смотрит за нами, считает ведра.

Он вперил в проводника неподвижный взгляд. Сказал шепотом, по секрету:

– На перроне стоят, обнимаются. И дождь нипочем, даже лучше!

Это на сложные темы он был горазд рассуждать, а все простое – мимо ума. Ну, помирились, в вагоне неудобно было. Он ведь тоже под дождем бегал, Зине угодить хотел.

В вагоне опять полумрак, люди дремали.

Луна приоткрыла складки туч, будто ее насильно впихнули в темное и сырое поднебесье.

Зачем хмурым лесам сейчас ее лимонный свет? Такая ясность! На ветвях различимы висящие крупные капли, и от этой ненужной подробности за окном становилось еще неуютнее.

Федя уткнулся в свою книгу: «Поднимись ветер, повей на сад мой». Суламита перекликалась с возлюбленным, так дети ищут ягоду в лесу: и потеряться страшно, и лакомое место открыть жаль!

– Все люди порознь, а они вместе!

– И ты попробуй.

– «Сосцы ее пахнут…»

– Селедкой пахнут! – перебил Степаныч.

В тайне он завидовал смелости, с какой Федя рассуждал о любимом сюжете из Библии. Пусть даже по своей убогости.

– Нельзя трогать не твое!

– Мне надо…

– Тебе другое дело надо.

Напарник поморщился, резко встал и рванул фрамугу, будто выпуская неприятный запах. «Сосцы ее пахнут лилиями!» В купе ворвался ночной ветер, напоминая об оттаявшей земле, березовой гари и сладкой кленовой коре. Федя высунул руку в окно, нащупывая в упругом воздухе что-то тайное и сладостное…

– Закрой! – прижал Степаныч ладонью задравшийся край газеты.

На покрасневших залысинах юноши проступила влажная отава золотистых волосков.

– Последние мозги твои выдует!

– Положи меня. – Федя глянул на проводника почти ясным, но безнадежным взглядом, мол, вот ты какой!

Сквозь шум ветра стучали колеса-молотобойцы, бесконечно удлиняя и вызванивая: «положи (жи-жи-жи) меня (ня-ня-ня), как печать (чать-чать), на се(се-се) рдце твое-е-е!»

– Потерпи, недолго осталось. – Степаныч хлопнул фрамугой. Может, и правда не трогать его, пусть живет себе как бог положил.

6

– Выпей воды. А может, водки? Немного. Иисус тоже не залпом смог!

Федя тоскливо качал головой и прятал руки за спину, он еще ощущал в ладони что-то мягкое, запретное.

– Не ходи к ним. Я сам белье приму.

На конечную станцию поезд входил, натужно скрипя и шарахаясь на стрелках. Яркий свет вламывался в вагоны, ослепляя притихших людей.

После того как вышел последний пассажир, Степаныч сказал напарнику с угрюмой решимостью: «Отдыхай пока!» Вернулся в купе, выпил и позвонил кому-то, сообщив номер вагона и путь. А Федя смотрел на перрон, расплющив о стекло широкий нос: два больших рюкзака на толстых и маленьких ножках удалялись в туманную завесь, мягко сталкивались друг с дружкой.

Сейчас он ляжет на ее место в третьем купе. Обнимет подушку, пахнущую вяленым виноградом! В свете фонарей сыпал мелкий снежок. На стекло плюхались жидкие снежинки, таяли и превращались в прозрачные цветки-незабудки.

Он уже задремал, когда громыхнула дверь в тамбуре. Степаныч встречал кого-то. Голос один, а говорит за двоих. Позвали Федю, но так, необязательно, больше для памяти, что будет и до него дело. По вагону распространился новый запах: смесь духов, пива и кожаной куртки…