Ночные журавли

– Амалией, – с грустью подсказала хранительница музея.

Очертания ближних гор стали мягче от знойной испарины и сияли в солнечном блеске, как будто складки парчовой ткани.

Тень ушла с крыльца.

– Жарко! – сказал Сережа. – Что-то Паши давно нет.

– Поди встретил кого из друзей.

– Я пока схожу на почту, маме позвоню…

8

Запах горячего асфальта перебивал дух навозных лепешек.

По дороге из дома за ним увязались пес Родар и козел бурундучковой расцветки.

Ну, собака еще понятно. Но козел – уже слишком!

– Иди в стадо! – махал руками Сережа и показывал на зеленый склон, где в густой зелени берез бродили безмятежные козы.

Ему самому хотелось бы оказаться на месте пастуха: сидеть в густой траве, глядеть на горы, слушать шум реки и чувствовать какую-то древнюю связь с этим прекрасным миром!

Но упрямый козел не хотел бросать компании.

Родар метил все калитки по улице, сводя с ума цепных собратьев. Заслышав машину, он приседал на лапы, лаял и прыгал ей наперерез. Водитель резко притормаживал и недобро смотрел на Сережу.

Но больше всего донимал козел. Он почему-то норовил развернуть студента: забегал вперед, опуская рога и шел в лобовую атаку. Если Сережа проскальзывал мимо рогов, то козел успевал прижать его толстым боком к забору или зарослям крапивы. Студент отпихивался коленом от вредного животного, чувствуя, как прилипает к джинсам жуткий запах.

Дети на улице останавливались и спрашивали, уморительно щуря глаза:

– Это ваш козел?

– Мой, – улыбался Сережа и с удовольствием здоровался.

Ему охотно отвечали.

«Вот так же, – думал он, – Муравский ходил по деревне, и его тоже как-то встречали». В момент, когда Сережа разглядывал встречную девушку, козел столкнул его с обочины, припечатав невыносимой вонью…

В помещении почты было прохладно.

Из двух стеклянных кабинок вылетал, как из ульев, рой быстрых тревожных слов. Возникло чувство, как будто он подслушивал чужие тайны. Это смутило Сережу. И вообще, из-за жары и козла он не сумел настроиться на встречу с загадочной женщиной.

Озираясь, студент подошел к стойке:

– Девушка, мне нужно позвонить.

– Говорите.

– Что?

Мельком взглянул на черное платье: глубокий вырез на большой груди был затянут черным шифоном, с каким-то шелковым узором.

– Номер и куда, – произнесла отчетливо и терпеливо, как учительница младших классов.

Сережа медленно назвал, смущаясь от того, что не сразу оторвался от серебристого узора на шифоне.

– Кто ответит?

– Мама.

Телефонистка улыбнулась и взяла трубку, прикрывая крупной ладонью узор на груди. Как будто осенний лист по темной воде, скрывающий ее глубину:

– Ожидайте.

Рядом с ней на столе млело в чашке мороженое, и уже сильно кренилась воткнутая ложечка.

– Да вы ешьте, я не тороплюсь. – Сережа пытался казаться уверенным и равнодушным.

– Пройдите в зал! – кивнула головой телефонистка, не поднимая глаз.

Волосы у нее черные и гладкие, с белой тропинкой прямого пробора. Ну, в точности как у фарфоровой китаянки!

Сережа уселся на стул так, чтобы лучше разглядеть первую красавицу села. Хотя таковой она ему не показалась.

Тем более, что она закрыла часть лица, прижав трубку, и долго вслушивалась в тишину, наматывая черный шнур на палец. Глаза глубокие и темные. Взгляд – не выманишь, не ухватишь. «Примите заказ», – лицо, плечи, черная мембрана шифона, все выражало одно глубокое терпеливое ожидание.

Черные хлесткие брови вольготно изгибались под ясным белым лбом; нижняя мармеладная губа поедала в задумчивости тонкий абрис верхней; маленькие ноздри прямого носа чуть расширялись, когда она откусывала мороженое. Все эти черты казались бы слишком тонкими и даже маленькими на широком лице, если б не крупные розоватые ямочки в центре щек – словно нежнейшие завязи будущей улыбки.

Мороженое телефонистка ела забавно, чуть касаясь языком, так весной дети пробуют сосульки. После не торопливо она рылась в сумочке, загребая внешней стороной смуглой ладони разные красивые штучки: тушь, помаду, записную книжку. Выудив наконец маленькое зеркальце, низко склонилась над ним, осыпая воздушными поцелуями свое отражение и так же не спеша, восстанавливала рисунок губ.

Ямочки на щеках пришли в движение:

– Завьялово на связи.

Неуклюже поднимая ногу перед высоким порогом, в тесную кабину вдавилась полная женщина, с белым платочком на плечах. Она сняла трубку и приложила руку к левой груди: «Родила? Кого? Сына!.. Васька рад небось!.. А сватья чего харахорится? Что из того! Уж не переломится!.. Наскочила, как телега на пень!.. Как встречали?.. Смотри-ка, родня! Крутилась над ними финтилятором!..»

Сережа следил за телефонисткой, а она за последней минутой разговора, не принимая ни чью сторону и сопереживая землякам. «Ну и передай им, – грозно неслось из открытой кабины, – не лезли мы в кумовья!..» Трубка уже зависла над рычагом, но еще что-то скворчала. Женщина сдернула с себя платок: фу, жарко! (Сереже показалось, что телефонистка добавила время.) «А у вас дождь?.. К нам, значит, придет!.. Да. Тогда пойду, соберу. Поди, успеем! Подкашивали вчерась немного…»

Женщина прошла мимо стойки, сказав привычное «спасибо» и думая о дожде.