Ночные журавли

– За пятачок? – вспомнил Сережа про станционного смотрителя. Классическая картина: черно-белая окраина кладбища, одинокая барынька утоптала снег у камня; для чужой грусти – и места нет.

– А нет могилы, – резко сказала хранительница музея.

– Как нет? – разлетелась картинка.

Даже ремонт не внес беспорядка, какой бывает в жилом доме: если хозяин гулял недавно – то рукав шинели завернулся, если копал в саду – кусочек земли на лопате прилип.

На толстом гвозде висело чучело серой шинели, рядом стояла кованая лопата. На столе – медное беремя самовара, алюминиевые кружки с погнутыми ручками, ржавый подсвечник – тяжелый и неуютный, стеклянная чернильница-непроливайка, с темной жидкостью на дне.

Странно, но Сережа не узнавал ничего в доме поэта, как будто он бывал здесь раньше.

– Этими чернилами он писал?

– Те давно высохли, – ответил Паша. – Мама сажу разводит и доливает.

– Денег мало дают, – кивнула Зоя Михайловна, протирая тряпкой пыль на столе.

– Тут половина ее вещей! Точнее сказать: ее давней верности к неизвестному герою!

– Я просто додумала, – скромно оправдывалась хранительница, хотя ей было приятно об этом говорить.

– Должны же были стаканы быть! Я их у бабушки взяла. Посмотрите: синие, толстые! Книги обязательно! Вот – купила у букиниста!

– Сурьезные стаканы, – острил Паша.

– Обычно я начинаю экскурсию словами: «Этого поэта можно было бы сравнить…»

– Не надо, мам, – перебил ее сын. – Давай показывай, где здесь ломать?

– У нас хорошая экспозиция, – с легкой обидой произнесла мать.

– Лавка старьевщика!

И опять Сережу кольнуло это чувство: он представлял себе все по-иному. Не те стены, не те вещи! Вот только фарфоровая китаянка ему знакома. Такая же статуэтка стоит на полке у его мамы. Желтая принцесса, сидящая в позе лотоса. Лицо белое, глаза – две черные развернутые запятые, губы – алая ранка. Тонкая шея проколота тупой иглой, маленькая головка на маятнике покачивается с нездешней грустью.

– Дневники его покажи, – предложил Паша. Работать ему не хотелось. – Где он про носки писал…

– Это не главное, – сухо оборвала мать и подвела своих работников к разобранному полу.

– Вот, ваш знакомец Валера доски оторвал и давай топтать культурный слой!

– Большой слой-то? – шутил сын, осматривая подполье. – В смысле: богатый?

– Я там пуговицу нашла!..

– Может, еще чего найдем. – Паша нагнулся над дырой. – Муравский знал ведь, что за ним скоро придут!..

– Колечко еще нашли.

– Золотое?

– Медное. А на нем надпись – дороже золота!

– Какая?

Зоя Михайловна произнесла тихо, но торжественно:

– «Кого люблю – того храню!»

Любовь в юности сама бывает кладом. И, как всякий кладоискатель, Сережа знал свой верный путь к нему. Он открыл шкаф, но там было пусто:

– А рукописи где?

– Вы заметили верно. – Хранительница подошла и закрыла шкаф, будто берегла даже пыль на его полках. – Без рукописей музей, как дом без печки!

– Это опять фраза из экскурсии!

Паша спрыгнул в подпол, схватился за доску, пытаясь оторвать ее. Потом отряхнул ладони и снисходительно глянул на друга, мол, смотри, что надо делать!

– Осторожно! – беспокоилась мать даже за трухлявую доску.

Непонятно было, как начинать делать ремонт, если на каждую тронутую вещь у нее возникала досада и желание все тут же восстановить.

Сережа потрогал шинель, отгадывая, толстым или худым был ее хозяин.

– А сколько лет ему было?

– Никто точно не знает.

– О нем вообще ничего не известно, кроме анекдота про носки.

– Паша!

– Короче, понятно, надо разбирать пол. – Сын вылез из ямы. – Пойду за гвоздодером.

Сережа взял старую ручку с ржавым бесплодным пером и подержал ее на ладони.

– Как тихо здесь! – сказал он и положил ручку. – У моей бабушки в деревне самой громкой вещью в доме был железный будильник!

– Да, место тихое.

– А что за анекдот про носки?

Зоя Михайловна села на стул, подтянула черную ленту на затылке, морщась, будто ее мучила головная боль:

– Муравский бросил в печь свои старые носки. А рядом мужики дом крыли. Ну и запах учуяли «чертенячий»!

Она говорила так, словно подслушала где-то и теперь ей было стыдно:

– Откуда, мол, запах такой? Всю деревню по крышам перебрали! А это в носках резинки были…

– И все?

– Почерк в том месте неразборчив, – пожала она плечами, словно могла ошибиться.

– И пошел слух.

– Мой грех. Думала, так будет к народу ближе.

Она поднялась и стремительно вышла из дома, склонив голову, будто проем двери был ей мал. Но на крыльце распрямилась, горделиво поглядывая на село.

– Я думаю: с крыльца надо начать. Пусть все видят!

Сережа вышел за ней. По дороге он оступился, обломок кирпича упал на доски, и фарфоровая китаянка покачала головкой. «Надо позвонить», – вспомнил он про маму.

Солнце уже пекло. Туман рассеялся. Белые горы вдали сосали из неба глубокую синь.

– Неужели он ничего большего не оставил здесь?

– Что значит: большего? – обиделась Зоя Михайловна.

– Какого-то слова, жеста!..

– А что он мог? Разруха, почта не работала.

– Он же поэт!

– И что?

– Тютчев посольство в Италии закрыл на клюшку, – сережа шлепнул пальцем по замочной скобе, – чтобы встретиться с возлюбленной в Германии! Той самой: «Я встретил вас и все былое…»