Ноев ковчег писателей. Эвакуация 1941–1945. Чистополь. Елабуга. Ташкент. Алма-Ата

Могут сказать, что писательские дети были избалованы и потому сочиняли такие письма начальству. Подростки же от 14 до 16 лет критичны и остро чувствуют несправедливость.

Но есть воспоминания бывших воспитанников, к примеру, Юрия Томашевского, вполне благополучные, в которых говорится, что действительно было тяжело и, хотя постоянно думали о еде, однако он уверен, что никто ничего не брал себе.

В то же время об Анне Зиновьевне Стоновой все выпускники интерната сохранили самые теплые воспоминания и до сих пор считают ее одним из самых благородных и порядочных людей. В воспоминаниях Натальи Соколовой находим портрет Анны Зиновьевны:

Немного старомодная, одета в темное, закрытое. Прическа без выкрутасов (кулечек). Конечно, не накрашена, никакой косметики. Обходительная, вежливая, деликатная. Педагог и воспитатель по натуре, она умела объяснить, доказать, убедить. Никогда не повышала голос. Неторопливая взвешенная речь, “наставнические” интонации. Но как-то ухитрялась обходиться без нудного поучительства, без прописных истин. Не говорила: “нельзя шалить”. Говорила: “шалить обязательно нужно, но в меру”. Ребята ей верили, уважали ее. Чистополь стал звездным часом Анны Зиновьевны, высшим пиком кривой ее жизни. Тут она проявилась, состоялась, заявила о себе[284].

Она была женой писателя Дмитрия Стонова, в юности он приятельствовал с Михаилом Булгаковым, он воевал, был ранен. А в послевоенные годы был арестован и сослан в лагеря по “делу космополитов”.

Директор интерната Хохлов остался на своем месте, несмотря на все жалобы.

Мура Луговская была вынуждена выдержать от него ужасные нападки, так как оплата, которую высылал из Ташкента отец, несколько раз не доходила вовремя до детдома. Хохлов вызывал девочку на ковер и кричал, что выбросит ее на улицу, если она не внесет плату за интернат. Ее подруга по палате Елена Левина писала в своих мемуарах о нравах директора:

А уж нашего директора, Якова Федоровича Хохлова, мы просто считали сволочью, хотя все хозяйство держалось на нем. Мы, конечно, не могли судить его работу, но его грубости и хамства не терпели и боялись. Анна Зиновьевна служила буфером между нами. Летом он начал чистку. Например, Лоре Дыкман пришлось уехать, так как ее родители уже не работали в Литфонде. А Мурку Луговскую доводил до слез, грозился выгнать, так как вовремя не пришли деньги за ее проживание[285].

Все эти рассказы напоминали скорее о нравах приютов времен

Диккенса.

Зинаида Пастернак вспоминала:

Я была не в ладах с директором обоих детских домов – нашим главным начальством Я. Ф. Хохловым. Он был представительный мужчина, прекрасно одевался, и все гнули перед ним спину, подхалимничали, таскали для него продукты, делали ему подарки. Я же находила, что ему скорее подходит должность директора конюшни, а не детдома. Он не понимал, что маленькие дети нуждаются иногда в диетическом столе, и когда я иногда выписывала лишние полкило манной крупы или риса, он кричал, что дети болеют от обжорства, потому что я их закармливаю. Однажды он довел меня до того, что я вспылила, хлопнула чернильницей и облила его роскошный костюм[286].

У десятилетней Ларисы Лейтес остался свой образ чистопольского детства.