Нога как точка опоры (2012)

Ни одно из упомянутых животных — собака мистера В.Р., корова Херриота, обезьянки Мерзенича — не способно сообщить о своем игнорировании. Невозможно и привлечь их внимание к этому обстоятельству — они просто игнорируют свои части, и все тут[47]. Сначала у человека все протекает сходным образом: он щадит конечность, не пользуется ею, не заме­чает ее, как поступал я. Однако если человек обращает на конечность внимание, как только он обращает на нее внимание, все меняется — угасшая часть теперь воспринимается... но воспринимается как полностью «чуждая». Если вопросы, порожденные игнорированием, указывают на мозговые карты тела в коре, гораздо более сложные вопросы возникают в связи с отчуждением применительно к структуре сознания в целом.

Структура сознания в целом не рассматривалась неврологами — они слишком часто считали, что со­знание — это не их дело, а предмет, который лучше оставить психиатрам; это, несомненно, было реликтом жесткого дуализма XIX сто­летия, делившего феномены на физические и психические. Именно здесь, в этой ранее недоступной сфере, по мнению Бабинского, и существует «третья область» — область, в ко­торой органические, объективные невроло­гические нарушения могут тем не менее порождать нарушения сознания. Сначала Бабинский изучал определенные церебральные синдромы — поражения (почти исключительно) правого полушария мозга, поражения, устра­нявшие осознанность существования левой половины тела (и ее «пространства») — так называемое левостороннее игнорирование, или полушарное невнимание. Подобные внутренние рассечения тела бывает странно наблюдать, они чрезвычайно драматичны[48]. Поскольку больные с полушарным невниманием не осознают своего игнорирования, они не могут описать его или сообщить о нем, как бы велик ни был их интеллект; как ни манит это их, они не могут сказать, на что похож их опыт[49]. Только в случае неповреж­денного мозга, столкнувшись с игнорированием или угасанием периферической природы, могут все силы внимания и сознания высшего порядка быть сосредоточены на феномене. Анозогнозия недоступна для интроспекции, инсайта или описания[50], но отчуждение может быть воспринято и описано со всей силой рефлексии, которой обладает пациент; это придает ему уникальный статус, непохожий ни на что в нейропсихологии, уникальную способ­ность показывать базовую структуру самого сознания (потому что тут сознание наблюдает за собой и способно выявить определенную форму собственного нарушения).

Такое различие не всегда было ясным — так, пациенты с анозогнозией или странными угасаниями и неправильным приписыванием частей тела до Бабин- с ко го часто считались шизофрениками или истериками.

Это, хотя и не делалось эксплицитным, было, несомненно, одной из причин того, почему Бабинский после описания корти­кальных синдромов полушарного невнимания и анозогнозий обратился к изучению перифери­ческих синдромов — великого феномено­логического богатства своей syndrome physiopathique. Поэтому и Леонтьев и Запо­рожец, основатели (вместе с Лурией) нейро­психологии, были во время Второй мировой войны так заворожены рассказами пациентов об отчуждении конечностей; они приписывали эти внутренние ампутации и отчуждения диссо­циации гностических систем, нейропсихологическому распаду на высочайшем уровне. Однако Леонтьев и Запорожец все еще оставались приверженцами объективной невро­логии, взгляда на мозг как на систему систем; они не предлагали каких-либо объяснений в терминах структуры сознания полной субъективности описаний пациентов. Пациент с подобным отчуждением может пространно говорить о центральном парадоксе отчуждения — ощущении того, что отчужденная конечность его личности не принадлежит. Он может обнаруживать нарушения памяти, парадок­сальную амнезию, противоречащую тому, что он знает. Он может отмечать нарушения личного пространства (которое страдающий агнозией показывает, но не ощущает). Он может констатировать состояние чрезвычайной растерянности, полное разрушение внутрен­него ощущения идентичности, памяти, про­странства, принадлежащего сфере конечности, в то время как в остальном сознание остается нетронутым и полным. Именно это и испытывал я сам[51].

Такие феноменологические изменения требуют формулировки в терминах не систем, а личности; требуют «неврологии идентичности», требуют создания теории идентичности, памяти, пространства, которая могла бы соединить их друг с другом, показать их неразрывность, показать их как аспекты единого глобального процесса. Они нуждаются, короче говоря, в биологической теории сознания — но та­ковая была недоступна мне, да и никому вообще, в 1970-е годы.