Ноябрь, или Гуменщик (ЛП)

Тем временем служба закончилась, кончилось и причащение. Народ стал выходить из церкви. Никто не разговаривал, все без исключения притихли, никто рта не раскрывал, даже если находила зевота, только покрепче стискивали зубы и зевали с закрытым ртом, так что слезы из глаз. Лишь подойдя к лошадям, открывали они рот и сплевывали в горсть маленький белый комочек.

То была облатка.

— Отдайте все мне! — приказал кильтер своим домочадцам: жене, двум взрослым сыновьям, маленькой дочке и бывшему солдату Тимофею — определенному к нему на постой волостному нищему. Каждый протянул Лембиту свой белый комочек, и он аккуратно спрятал добычу в кожаный кошель.

— А для какой это надобности? — поинтересовался Тимофей, он на войне потерял память и теперь постоянно переспрашивал одно и то же.

— Сто раз тебе объяснять, — проворчал кильтер, но все-таки ответил: — Это в ружье кладут, чтоб не промахнуться, когда будешь в лесу охотиться.

— Зачем?

— Зачем! Ну никакого понятия! Это же тело Христово! Что дикий зверь против Христа? Да Иисус его в два счета завалит!

— Разве это не грех? — простодушно удивился Тимофей.

— Грех такое добро просто так заглотать да на дерьмо перевести! — ответил Лембит.

Подошел гуменщик, тоже достал изо рта облатку и протянул кильтеру.

— На, Лембит, знаю, что ты все еще на охоту ходишь, а я уж по лесам находился, — сказал он. — Постреляй за меня!

— Спасибо, Сандер, — поблагодарил кильтер. — Всенепременно принесу тебе зайца! — Он взобрался на телегу и дернул вожжи.

Спустя час-другой, когда уже совсем стемнело и за стеной, ломая деревья и расшвыривая по опушкам мелких леших, стал завывать неожиданно поднявшийся ветер, кильтер в ярости метался по своей избе, пиная попадавшуюся на его пути мебель, и орал:

— Что за сволочь рылась в моих вещах? Черт побери! Если надо чего, так возьми, а нечего все раскидывать! Все перерыто, свиньи эдакие!

— Вот беда, так беда, — причитала его жена.

— Я как истинный христианин еду в церковь, а они тем временем тут все вверх дном перевернули! Ну, попадись мне только этот урод!

Кильтер достал из кармана катышек облатки и принялся его яростно разминать.

— Вот всажу ему этим самым святым хлебом промеж глаз или прямо в брюхо, чтоб кишки повылазили! Самим Иисусом вжарю по этой погани!

— Аминь, — сказал на это юродивый Тимофей, но хозяин велел ему заткнуться.

И не было покоя в тот вечер домовику кильтера — не один раз пришлось ему вылететь из дому, чтобы взамен украденного раздобыть новое, да и присовокупить кое-что, дабы хоть сколько-нибудь смягчить ярость хозяина.

Тем временем пастор Мозель беседовал со своей служанкой, весьма богобоязненной старой девой.

— Божье слово постепенно становится крестьянам все ближе, — говорил он. — Ты, Розалия, подумай только, сколько народу нынче пришло причаститься! Это добрый знак!

— Слава Тебе, Иисусе Христе! — ответствовала Розалия, которая была стара, туга на ухо и поэтому ничего не знала о мирской жизни.

5 ноября

Поутру выяснилось, что за ночь ветер порядком набедокурил, обломал множество сучьев и даже повалил несколько деревьев. Мало того, что дул сильный ветер, так еще пошел мокрый снег, и земля покрылась снежной кашей, и становилось ее все больше.

Среди этой мокряди к деревне приближался какой-то мужик. Он шел пешком, в длинном тулупе и странного фасона шапке, шел пригнувшись, чтобы мокрым снегом не залепляло глаза, и ворчал про себя, если ветру удавалось плюхнуть ему за шиворот мокрого снега. Наконец ему стало невмоготу, и он свернул к первой попавшейся избе и забарабанил в дверь.

— Кто там ломится? — послышалось из-за двери. — Сатана или крещеная душа?

— Да человек, человек... и крещеный, если на то пошло! — отозвался незнакомец и вошел в избу. Гуменщик, в жилье которого ввалился путник, уставился на гостя.

— Никак Отть Яичко! — воскликнул он. — И откуда тебя принесло? Тут все думали, что волки тебя задрали или лешие удавили! Ведь уже лет десять, как ты исчез! Изменился, а все же я тебя признал!

— Ишь ты, Сандер-гуменщик! — удивился Отть. — Ну и дела! Нынче такая погодка — я и не понял, что добрался уже до твоей избы. Ну, здравствуй! Это верно, десять лет с тех пор минуло, как мы в последний раз виделись. Как мать моя и жена поживают?

— Эх, Отть, да никак не поживают, — отозвался гуменщик. — Безносая уже пять лет тому как прибрала обеих, мир их праху. Вообще-то такая, брат, история... И от хозяйства твоего ровным счетом ничего не осталось. Изба сгорела, а земля, сколько ее там было, поделена. Десять лет — долгий срок.

Отть Яичко какое-то время сидел молча, медленно шевеля губами, словно пережевывая что-то. Гуменщик не стал его отвлекать, ведь Оттю было над чем поразмыслить. Вместо этого он дал знак домовику заняться гостем. И езеп предложил гостю выпить.

Отть принял стопку и осушил ее.