Ноктуарий. Театр гротеска

– Хорошо, – выдавил я, морщась от боли в животе, – но кто тогда ведет этот разговор?

– И действительно, кто? – ответил философ. – Тем не менее я закончу мысль. Даже если это всего лишь замки на песке, я чувствую необходимость их увековечить. Особенно сейчас, когда эта жуткая боль все усиливается, завладевает моим сознанием, моим «я». Скоро все это не будет иметь никакого значения. Нет, – добавил он вдруг севшим голосом. – Это уже не имеет никакого значения.

Я заметил, что философ уже некоторое время пристально смотрит в окно. Другие люди таращились туда же, ошарашенные увиденным и мучающиеся от боли из-за того, что мы могли это видеть. Свободная сцена пустующих городских улиц, безотрадность этого времени года, окутывающая окрестные виды, – все то, что по прибытии сюда вынуждало нас сетовать на скуку и уныние, теперь на глазах претерпевало радикальную метаморфозу, как при затмении солнца. Однако видимое нами не являлось тьмой, нисходящей с небес, – то была тень, выступавшая из пор мертвого городка; как будто неистовый поток черной крови с рокотом заполнял бледное тело. Я понял, что неожиданно и совершенно неосознанно встал вместе с другими, теми, на кого уже влияли идущие перемены, хотя я понятия не имел, что происходит, информация не поступала в мой разум, который прекратил функционировать так, как делал еще минуту назад, оставив мое тело в онемевшем состоянии агонии, и лишь мои органы чувств регистрировали мрачное зрелище, разворачивающееся вокруг: тела, раздутые тьмой, спиралями клубящейся под кожей, все еще болтали меж собой и ходили, будто бы обладающие сознанием и личностью, и все еще жаловались на боль простыми человеческими словами, и все еще тщились перекричать нарастающий рев, и молили о помощи, воспринимая все рассудком, пока он не покинул их на веки вечные, угас, как свеча, задутая ветром. А образы городка за окнами искривлялись и зазубривались, и тянулись к нам, будто клешни, вздымались странными пиками к небу и закручивались рогами. Реальность клубилась не стерильной серостью, но всепроникающей тенью, вседвижущей тьмой, которую люди наконец-то так отчетливо разглядели, ведь теперь видели телами, только своими телами, брошенными в великую черную боль. И раздался вдруг голос – одновременно стенавший и кашляющий, говоривший, что там, снаружи, чье-то лицо затмило все небо – да, именно так он говорил. И небосвод, и город, впрочем, столь затемнились, что, возможно, только тот, кто занимался фотографическим изображением человеческого лица, мог различить нечто подобное в мире кипящих теней за окнами забегаловки. Вскоре, впрочем, голос умолк, ибо тело, получая урок истинной боли, не говорит. Последними словами, что я запомнил, были крики женщины, умолявшей, чтобы кто-нибудь отвез ее в больницу. Удивительно, но подобную просьбу смог предугадать тот, кто подвигнул нас прибыть сюда, чье тело уже прошло через все то, что предстояло нашим телам, – через кошмар тела, которое используют и которое знает об этом, заставляя вещи быть не теми, какими они должны быть, и совершая поступки, которые иначе тела никогда не бы сделали. И я ощутил присутствие молодой женщины, которую прежде видел в кипенно-белой форме – она вернулась, приведя других, подобных ей; они сновали меж нас и знали, как облегчить наши страдания, чтобы завершить метаморфическое излечение.

Нас не нужно было везти в их больницу – больницу и всю ее гниль доставили прямо к нам.

И как бы я не хотел рассказать о том, что случилось с нами в Крэмптоне (чья мертвенность и запустение кажутся иллюзией Рая после того, как его скрытая жизнь открылась нашим глазам)… как бы я не хотел рассказать, как нас спасли из этого потаенного уголка страны, из этого «сердца пустоты», и вернули в наши далекие дома… как бы я не хотел рассказать, какую конкретно помощь нам оказали, какими средствами избавили нас от этого места и боли, я могу только промолчать. Потому что, когда человек хочет избавиться от такой агонии, самое трудное – задаться вопросом о средстве спасения: тело не знает и не заботится о том, что унимает боль, и неспособно поставить лекарство под сомнение. Ибо то, чем мы стали или чем мы почти стали – тела без иллюзии сознания или воображения, тела без таких отвлекающих факторов, как душа и личность. Никто из нас не подвергал сомнению этот факт, хотя мы никогда не говорили об этом с момента нашего… излечения. Мы также не обращали внимания на отсутствие Гроссфогеля в нашем кругу, который перестал существовать как собрание художников и интеллектуалов. Мы стали приемниками того, что кто-то назвал наследием Гроссфогеля, и это было не просто метафорой, поскольку художник фактически завещал каждому из нас, при условии его «смерти или исчезновения на длительный период времени», долю со значительных доходов, которые он накопил от продажи своих работ.