Ноль часов по московскому времени. Новелла III

— Да, легкомысленно поступил. С другой стороны, всё просто казалось: ячейку в близком от дома Сбербанке я забронировал только на второе число — до конца года свободных не было. А первого, уже послезавтра, договорились, что заеду к нему. Отметим слегка, и заберу деньги. Дома сейфа нет, а Новый год собрался встречать у матери. Мало ли что? — пальцы напряженно забарабанили по столу.

Эмоции очень отчетливо проступали, не то чтобы я им совсем поверил, однако отметил, что близко к этому нахожусь.

— Покойному вы вполне доверяли?

— Конечно.

Немножко странная, мне показалось, уверенность в человеке в такое сейчас бесчеловечное время.

— Сын и мать утверждают, там пропал еще портсигар работы Фаберже.

Проговорив почти что случайно, я не рассчитывал на реакцию, но собеседник заметно вздрогнул.

Потом неопределенно пожал плечами.

Рано еще что-то анализировать, класть по полочкам, и словно бы в подтверждение я услышал:

— Поручиться могу, теперь она продаст и вторую фирму — ту, рекламную.

Продолжение, после маленькой паузы, последовало само.

— Алла настаивала — им надо вообще валить из России. Продать всё, перевести деньги и заниматься бизнесом там. Когда с месяц назад сидели в ресторане, даже разгорячилась: «Здесь всегда будет только параша, цивилизация сюда носа не сунет!». Сама за этот год раз семь или восемь выезжала в Европу. Кстати, она же Иняз кончала, английский и французский почти как родные.

— А муж?

— Он совсем не хотел. Там для него всё чужое, иностранных языков — никаких, а здесь бизнес шел прилично вполне. Зачем?

— Не поддавался?

— Вот в этом пункте — никак. Отшучивался: дескать, езди туда сколько нравится, а мне-патриоту нельзя без России, из Есенина зачитывал: «Я скажу — не надо рая, дайте родину мою». Аллу это откровенно злило.

«И получил Сергей Есенин по полной программе», — подумал я.

Скоро я шел по Кузнецкому вниз к Пассажу, чтобы потом к себе на Петровку. Зимняя темнота уже стала хозяйкой в городе, ей в ответ зажглись фонари и многоцветные витрины дорогих магазинов, крупные снежинки медленно плавали в неморозном воздухе, а люди в предновогоднем настроении выглядели не такими хмурыми, как обычно; не хотелось уходить от приятного раннего вечера в помещения — двигался, поэтому, неторопливо; две рюмки бренди шевельнули во мне настроения, мозг заупрямился думать, а от упомянутого Есенина завертелись разные строчки.

Отец Есенина очень любил, а от него перешло и к нам с братом.

У меня удивительно негодная память именно на стихи, кажется, я вообще не помню ни одного целиком. А может быть, оно и хорошо, потому что, перечитывая, получаешь свежее впечатление, и чувство радости не притупляется.

Всплывали замечательные строчки про «журавлей», «костер рябины красной»… И я помнил чудесный финал:

«Не обгорят рябиновые кисти,

От желтизны не пропадет трава.

Как дерево роняет тихо листья,

Так я роняю грустные слова.

И если время, ветром разметая,

Сгребет их все в один ненужный ком…

Скажите так… что роща золотая

Отговорила милым языком».

В то время, больше двадцати лет назад, только робко начинали обсуждать причину смерти Есенина. Сейчас уже мало кто оспаривает убийство. Спорят, и яро, совсем о другом — кто его автор? А более точно — Троцкий или Сталин?

Разумеется, давно нет никаких троцкистов, их не было уже в конце 30-х при сталинских посадках и расстрелах за «троцкизм». Так кто с кем, а главное — зачем, сейчас спорит?

Попробуем разобраться и заодно приведем две гипотезы смерти поэта.

Однако опять нельзя без истории.

История имеет единственный смысл — она школа для человечества; но в ней, неоднородное по своему составу, человечество учится очень по-разному. Кто-то внимательно и трудолюбиво переходит из класса в класс, кто-то застрял, не исключено навсегда, в одном из младших, и, только физически подрастая, меняет форму на более взрослую. К таким «навсегда второгодникам» русская мысль, например — в лице декабристов, относила некоторые «маленькие гордые народы» («Русская правда»). А «особая» русская мысль, в лице ранних славянофилов, заявляя о европейской бездуховности и «особом» русском пути (про какой он — сами толком объяснить не умели), уверяла: в общую человеческую школу ходить нам не надо.

Задержимся тут чуть-чуть.

На наш взгляд, в российской исторической науке упущен важнейший аспект перехода от 18-го века в 19-й — сменилась государственная и культурно-общественная парадигма: из державы, близкой к Европе, Россия стала превращаться в самодостаточную затворницу, ученица-отличница принялась пересаживаться с первой парты всё дальше назад, мрачнее и урча про потерю «у них» духовности, а скоро уже и о том, что духовности никогда там и вовсе не было, а христианство не настоящее.