Ноль К

Он опять направился к стене, стал ходить, взмахивать руками быстрее, выше, выдыхать равномерно, с силой. Что сделать, что сказать, куда деться? Он загнал себя в эти четыре стены, а мое какое дело? И я стал думать о времени, которое по пути домой оставлю без сожаления в других часовых поясах, о ровном гуле обратного пути.

Лет в четырнадцать я решил, что стану хромать. И пусть хромота моя выглядела неправдоподобно – мне было все равно. Дома я тренировался, ходил, припадая на ногу, из комнаты в комнату, старался не возвращаться к нормальной походке, вставая из кресла или с постели. Зачем нужна была эта хромота в кавычках – чтоб стать заметным для других или чтоб самого себя замечать, я не знал.

Я часто рассматривал старую мамину фотографию – Мэдлин лет пятнадцати в плиссированной юбке – и почему-то грустил. Хотя она не болела, не умерла.

Когда мама была на работе и ей звонили, я спрашивал, что передать, все записывал, а вечером обязательно ей говорил. И ждал, когда она перезвонит. Бдительно следил за ней и ждал. Однажды я напомнил ей, а потом еще раз, что звонила женщина из химчистки, и мама посмотрела на меня с тем самым выражением лица, означавшим примерно следующее: я, мол, смотрю на тебя так, потому что ни к чему попусту тратить слова, когда и взгляда моего достаточно, чтобы ты понял то, о чем нет нужды говорить. Я беспокоился – не из-за взгляда, а из-за звонка, оставшегося без ответа. Почему она не перезванивает? Чем таким важным занята? Время идет, темнеет уже, человек ждет, и я жду.

Я хотел стать книжным человеком и не смог. Хотел погрузиться в европейскую литературу. Сидел в нашей скромной квартирке якобы с садом в ничем не примечательном уголке Квинса и погружался в европейскую литературу. В слове “погрузиться” и заключался весь смысл. Я решил погрузиться, а читать было уже необязательно. Иногда я пробовал, делал попытки, но ничего не получалось. В общем, строго говоря, никуда я не погружался, но всячески стремился к этому и воображал, что сижу в кресле с книгой, даже если на самом деле сидел и смотрел кино с немецкими или французскими субтитрами.

Прошло время, я переехал, но часто навещал Мэдлин и заметил, что во время еды она пользуется бумажными салфетками, а не ткаными (ясное дело, она ведь одна за столом, за очередной холостяцкой трапезой, или она за столом со мной, то есть все равно что одна), – правда, положив салфетку, любую – бумажную или какую другую, – рядом с тарелкой, ножом и вилкой, мама к ней уже не прикасалась, не пачкала, а вместо этого вытягивала из коробки, стоявшей рядом, косметическую салфетку и вытирала рот, руки или шла к раковине, над которой висел на держателе рулон бумажных полотенец, отрывала одну полоску и вытирала рот, потом сворачивала полотенце испачканным концом внутрь и несла обратно к столу, чтобы использовать снова, – бумажная же салфетка оставалась нетронутой.

Другие поигрывают мускулами, с препятствиями бегают, а я хромал, хромота стала моей философией. Первое время я к ней приучался, потом она уже казалась естественной. Ребята в школе смеялись надо мной, передразнивали. А однажды девчонка бросила в меня снежком, но я решил, что она клеится, и отреагировал соответственно – положил руку на причинное место и поиграл высунутым языком. За хромоту можно было зацепиться, хромая, я шел окольным путем, шаг за шагом, к осознанию самого себя в качестве личности, совершающей это действие. Как объяснить, что такое личность, спрашиваю себя. Что такое человек, что такое животное?

Иногда Мэдлин ходила в театр с человеком по имени Рик Линвиль, дружелюбным крепеньким коротышкой. Никаких романтических чувств там, конечно, не было. А были места в проходе, вот что. Мама не любила тесноту и всегда требовала место в проходе. Для театра она не наряжалась. Вообще всегда оставалась как есть – лицо, волосы, руки, – ну а я придумывал ее приятелю имя, соответствующее его росту, комплекции и характеру. Рик Линвиль – уж больно щуплое имя. Я предлагал свои варианты, мама слушала. Сначала имена. Лестер, Честер, Карл-Хайнц. Тоби, Моби. Я составил список на уроке и теперь зачитывал. Мортон, Нортон, Рори, Роланд. Мама смотрела на меня и слушала.

Имена. Поддельные. Правду насчет отцовского имени я узнал на каникулах. Учился я в большом университете на Среднем Западе, где в солнечный воскресный день, день футбольного матча, рубашки, курточки, джинсы, шорты и юбки всех студентов сливались в пеструю пурпурно-золотую ленту, когда мы шагали строем на стадион, заполняли трибуны, подпрыгивали на сиденьях, желая попасть в объектив телекамеры, а тогда уж вскакивали, махали руками, вопили, и минут через двадцать мне начинало казаться, что пластмассовая улыбка на моем лице – увечье, которое я сам себе нанес.