Ноль К

И быстро пошел вперед, а Росс за мной. Я оглянулся на шедшую за ним женщину: может, скажет хоть слово, намекнет, что тут за место такое? И место ли вообще или только концепция места? Мы с отцом осматривались. Я одновременно видел и пытался представить, что вижу. Откуда это чувство иллюзорности? Большой зал, двое мужчин стоят и смотрят по сторонам. У входа застыла женщина. Галерея искусств, думаю, пустая. Галерея и есть искусство, само пространство, стены и пол. Или громадная мраморная гробница, место массового захоронения, освобожденное от тел или ожидающее их. Ни узорчатых карнизов, ни фризов, только гладкие стены из блестящего белого мрамора.

Глянул на Росса, тот пристально смотрел мне за спину, в дальний угол зала. Я не сразу сообразил – я здесь вообще соображал медленно. А потом тоже увидел: на полу, там, где смыкались две стены, сидела какая-то фигура. Неподвижная человеческая фигурка, которая постепенно доходила до моего сознания. Пришлось убеждать самого себя, что она материальна и я действительно вижу ее здесь и сейчас, а не визуализирую, находясь где-нибудь в другом месте.

Отец неуверенно направился в ту сторону, я последовал за ним – пройду немного, встану, опять пойду. Фигура оказалась девушкой с босыми ногами, сидящей в позе лотоса. На ней были свободные белые штаны и белая туника до колена. Одна рука поднята и согнута так, что пальцы касаются шеи. Другая – у талии и согнута под тем же углом.

Росс остановился, я остановился. Мы подошли не слишком близко, но, казалось, если сделаем еще шаг, нарушим границу, нанесем оскорбление. Волосы подстрижены по-мужски, голова слегка опущена, ступни развернуты вверх.

Может, это все-таки мальчик?

Глаза закрыты. Я знал, что они закрыты, хотя стоял довольно далеко и мог ошибаться. Насчет ее возраста тоже в общем-то мог ошибаться, но смело предположил, что она молода. Она должна быть молодой. И не иметь национальности. Должна быть вненациональной.

Зябкая белая тишина в каждом уголке зала. Я обнял себя за плечи – чтобы сдержаться и никак не реагировать на эту прекрасную картину или просто чтобы согреться?

Мы одновременно потихоньку попятились к двери. Даже если бы я знал, зачем сидит здесь в такой позе эта девушка, она опровергла бы всякий смысл. Смысл исчерпывался самой фигурой, самим зрелищем.

– Артис объяснила бы, что это значит, – заметил Росс.

– А я бы спросил ее, мальчик там или девочка.

– А она бы сказала: какая разница?

Сам факт: жизнь, маленькое человеческое тело, одно, в мавзолее, парящем в воздухе, и мы уйдем, а она будет здесь еще долго, день и ночь, я знаю точно, ведь это пространство, это безмолвие задумано и создано для нее – для одинокой фигуры.

Прежде чем покинуть зал, я обернулся, чтобы в последний раз на нее взглянуть, и, конечно, увидел на прежнем месте, в концепции пустоты – сидит живой, дышащий арт-объект, мальчик или девочка, в одежде, похожей на пижаму, а больше нечего о нем подумать, нечего вообразить. Гид повела нас по длинному коридору, не окаймленному дверьми, и тогда Росс заговорил со мной – голос его рябил и накатывал волнами откуда-то издалека.

– С возрастом начинаешь больше ценить вещи. Думаю, это верно. Определенные вещи. Книга в кожаном переплете, предмет мебели, фотография, картина, рамка, в которую картина заключена. Эти вещи как бы говорят, что прошлое не уходит. Бейсбольный мяч с автографом известного игрока, давно умершего. Да просто кофейная чашка. Этим вещам мы доверяем. За ними большая история. Чья-то жизнь и все, кто появился в ней, кто ушел, в них глубина и в них богатство. У нас была любимая комната – с монохромными картинами, мы там часто сидели. Она и я. Комната в нашем доме. Повесили там те пять картин и билеты в рамочке – два билета на бой быков в Мадриде. Ездили туда и сохранили их, прямо как дети. Она тогда уже сильно болела. Мы все больше молчали. Просто сидели и вспоминали.

Он говорил с длинными паузами и довольно тихо, можно сказать, бормотал или даже шептал. Я с трудом разбирал слова, но не перебивал.

А потом спросил:

– И какая у тебя любимая вещь?

– Пока не знаю. Может, никогда не узнаю.

– Не картины.

– Их так много. Чересчур.

– Билеты. Два листка бумаги.

– Sol y sombra. Plaza de Toros Las Ventas[1], – сказал он. – Там, где мы сидели, бывало и солнце, и тень. Открытая площадка. Sol y sombra.

На этом он не закончил, навязчивые мысли побуждали его говорить. Он рассказывал, я слушал, голос его все чаще прерывался, затуманивалась суть. Чего мне хотелось? Разглядывать гида и представлять нас вдвоем в комнате, в моей комнате, меня и ее, гида, эскорт, или воображать, как в одиночестве, в пустоте она сбрасывает с себя все? Я ощущал эротическую тоску и не мог ее выразить.