Номах. Искры большого пожара

– Еще и с тележкой… – раздавались раздраженные восклицания.

– Платье зацепил, хам!..

– Куда прешь, быдло?..

– А сумка-то какая тяжелая! Буся, у меня синяк на ножке через него будет…

– От них хуже, чем от трупов, пахнет! Да что же это такое! Кто вообще разрешил?!..

– Вот что значит городовых нет! В прежние времена их бы и близко сюда не подпустили.

А хромые, кривые, слепые, горбатые текли сквозь толпу, выставляя напоказ отвратительные струпья и язвы свои и тем распугивая горожан сильнее любых слов. Толпа шевелилась и, содрогаясь от омерзения, пропускала рассекающую ее нищету.

Когда увечные и калеки достигли первых рядов, с каждым из них случилось невероятное превращение. Они распрямили горбатые спины, открыли слепые глаза, отряхнули с рук сделанные из куриных потрохов раны и язвы. Достали из сумок своих бомбы и обрезы, раскидав гнилье и ветошь с тележек, открыли тяжелые, в масле, сияющие на солнце пулеметы.

Ровный радостный ритм парада был сломан и распорот пулеметными очередями, разрывами гранат и сумасшедшей пальбой из обрезов и револьверов.

Бойня…

Лучшее слово, чтобы описать то, что произошло в тот день на улицах Сорска.

Войско Слащева истаяло, как льдина в кузнечном горне. Генерал спасся только потому, что сумел вовремя выкинуть раненого водителя в открытую дверь своего авто, сам сел за руль и переулками покинул город.

Нищие расстреливали белых в упор, не боясь ответных выстрелов и не таясь от смерти.

Память о повешенных собратьях, которыми Слащев обустроил подъезды к городу, сообщила им невиданную злобу и полное презрение к своей и чужой жизни.

Отстреливаясь, белые перебили десятки пришедших на парад обывателей.

Нищие хохотали, как бесы, видя эти убийства. Ревели лужеными глотками, заливали улицы свинцом, заваливали динамитом.

Праздник удался…

Раненых добивали штыками и прикладами.

Когда под вечер над городом пролился дождь, по мостовым потекли ручьи цвета вишенного компота.

Номах приказал закопать убитых слащевцев в общей яме вперемежку с издохшим от мора скотом.

Уходя из Сорска, нищие оставили на столбах листовки, в которых от имени Номаха поздравляли город с приходом освободителей.

Никудышный

То, что отец Михаил никудышный батюшка, в селе не говорил только ленивый.

Проповеди читать совсем не умел. Начнет, запутается, собьется, скомкает, закончит ничем. Исповедь начнет слушать, оборвет на полуслове, станет что-то свое рассказывать, никому не интересное и скучное донельзя. В храме у него бабки, что за свечками смотрят, больше власти имели, чем он сам.

Бездетная матушка его тоже жила как вздумается. О хозяйстве заботилась мало, больше времени проводила у окна да в разговорах с бабами. За мужем не следила совсем, отчего ряса у батюшки была вечно нестираная, потертая, с незашитыми прорехами.

В общем, никудышный был батюшка отец Михаил.

Но когда он обнаружил у своего крыльца держащегося за распоротый бок молодого поручика, то немедля затащил его в дом и укрыл в подполе.

Через считанные минуты в село вошли номаховцы. По обычаю первым делом расстреляли всех попавших в плен офицеров, и здоровых, и раненых. Кроме того, что тайно лежал в подполе у батюшки.

Номаховцы священство не любили, но отца Михаила не тронули, поскольку был он худ, как жердь, и совсем не походил на лопающихся от жира попов, нарисованных на плакатах, где были собраны враги трудового человечества – цари, генералы, буржуи, кулаки-мироеды…

Бледный, тощий, заросший клочковатым рыжим пухом вместо бороды, отец Михаил внушал скорее жалость, чем ненависть.

Поручик оказался бойким малым и начал то и дело звать попадью спуститься к нему. То молока хотел, то воды, то семечек, то просто поговорить.

– Мне муж не велит, – приоткрыв крышку подпола, в ответ на его слабый стук шептала матушка, краснея и кокетливо оглядываясь по сторонам. – Вот он вернется, все вам даст.

– Ну, я прошу вас, сударыня, любушка. Вы не поверите, какая тут скука. Я умру.

– Что вы такое говорите? Нельзя так-то.

– Матушка, проявите святое милосердие. Не допустите смерти невинного человека!..

Номаховцев с шумом и треском выбили из села через пять дней.

– Петлюра пришел, – разобрались крестьяне. – Петлюра – всем петля. И красным, и белым, и Номаху.

В подполе у отца Михаила появился новый постоялец – найденный среди капустных грядок номаховец Коряга с пулей, застрявшей где-то под ключицей.

И в темноте подвала потянулись нескончаемые, напоенные ядом, разговоры.

– Что, благородие, не порхается? – будил поручика горячий шепот Коряги.

Они лежали рядом на застланном дерюгой земляном полу.

– Я не то что тебя, я внуков твоих переживу. – Поручик закашлялся.

– Как же, переживешь!.. Спишь вон, а дыхалка-то у тебя как худые меха у гармоники. По всему видать, недолго тебе осталось.

– Сам-то долго жить собираешься? – нехотя отозвался офицер.

– А вот увижу, как последний из вашей породы ногами на виселице дрыгнет, тогда, значит, и помирать можно.

В подполе наступила тишина, нарушаемая только прерывистым сбивающимся дыханием двух человек.